Разгадай мою смерть - Розамунд Лаптон

Он вытащил из кармана пузырек со снотворными пилюлями, выписанными мне еще в Нью-Йорке. В Лондон их привез Тодд, а Уильям, должно быть, нашел на полке в ванной. Как и все остальное — цепь, фонарик и нож, — пузырек с таблетками доказывал, что преступник скрупулезно планировал свои действия. Это преднамеренное убийство в моих глазах выглядело гораздо страшнее убийства спонтанного. Чтобы физически устранить меня, требовалось совсем немного времени, а Уильям творил зло гораздо дольше.

Сумерки принесли с собой холод. Сторожа закрывают ворота, задержавшиеся подростки сбиваются в стайки и уходят из парка. Дети уже давно дома, их ждет ванна и сказка на ночь. Остались только мы с мистером Райтом, ведь мой рассказ не окончен. Нас почему-то не прогоняют — может, просто не видят. Это хорошо, потому что я должна взять себя в руки и дойти до конца.

Ноги совсем потеряли чувствительность. Боюсь, мистеру Райту придется выносить меня из парка, перекинув через плечо, на манер пожарного. А может быть, он вызовет карету «скорой помощи», и меня отвезут в больницу. Но сперва я обязана закончить.

Я умоляла его о пощаде. Ты тоже? Наверное, да. Думаю, ты, как и я, очень хотела жить. Разумеется, мольбы не помогли, а только еще больше разозлили Уильяма. Пока он откручивал крышку с пузырька, я собрала остатки сил и попыталась прибегнуть к доводам рассудка:

— Если меня найдут здесь, на том же месте, где погибла моя сестра, у полиции возникнут подозрения. Они вновь поднимут дело Тесс. Это же нелепо — устраивать вторую смерть тут.

На миг раздраженное выражение исчезло с лица Уильяма, рука, откручивающая колпачок, замерла, а я получила короткую передышку в извращенном варианте игры «Кто важнее на воздушном шаре».

А затем он расплылся в улыбке и, опять же ободряя не столько меня, сколько себя, заявил, что мне не следует беспокоиться.

— Я думал об этом. Полицейские видели, в каком состоянии ты пребывала после смерти Тесс; они уже знают, что ты немножко «того», правда? И даже если до них не дойдет, любой психиатр скажет, что ты специально выбрала это место. Ты хотела совершить самоубийство там же, где погибла твоя младшая сестренка.

Он наконец открутил крышку с пузырька.

— Если уж рассуждать логически, какой преступник в здравом уме пойдет на то, чтобы прервать жизнь двух человек на одном и том же месте?

«Прервать жизнь». Уильям пытался подвести жестокое убийство под некую пассивную категорию, будто речь шла об эвтаназии.

Он подставил ладонь и высыпал из пузырька горсть таблеток, а я подумала: кто усомнится в моем самоубийстве, кто подтвердит, что я была психически здорова? Доктор Николс, которому я, вне себя от гнева, пела колыбельную? Даже если в момент нашей последней встречи он и не отметил у меня суицидальных наклонностей, то позже сам оспорит свой диагноз, как произошло в случае с тобой, а потом будет винить себя в том, что опять упустил симптомы. Инспектор Хейнз? Он и так считает меня истеричкой. Вряд ли сержант Финборо сумеет переубедить своего начальника, даже если захочет. Тодд уверен, что я «не способна трезво воспринимать факты», и многие с ним согласны, хотя из жалости не говорили мне этого в лицо. Все решат, что тяжелая депрессия, в которую я погрузилась после твоей гибели, заставила меня свести счеты с жизнью. Рассудительная и выдержанная Беатрис, которой я была несколько месяцев назад, никак не могла принять смертельную дозу снотворного, да еще в таком отвратительном месте. Ее самоубийство вызвало бы много вопросов, а мое — нет.

Мама? Я обещала ей, что скоро выясню обстоятельства твоей смерти, и она, конечно, скажет об этом полицейским, хотя они все равно не поверят ей, точнее, моим словам. А через некоторое время мама и сама перестанет верить, так как предпочтет нести бремя вины за мое самоубийство, нежели допустить мысль о том, что старшей дочери пришлось пережить тот же страх, что и младшей. Когда я представила, что мама останется наедине со своим горем, у меня сжалось сердце.

Уильям засунул пустой пузырек в карман моего пальто, а потом сказал, дескать, в протоколе о вскрытии должно быть отмечено, что я проглотила все пилюли разом — так будет правдоподобнее. Я пытаюсь заглушить его голос у себя в голове, однако он упорно прорывается.

— Едва ли полиция решит, что кто-то заставил тебя наесться таблеток против воли, правда?

Уильям приставил нож к моему горлу; в темноте металл холодил кожу.

— На самом деле я совсем не такой. Из-за этого кошмара сам себя не узнаю.

Ожидал, что я его пожалею?

Он поднес ладонь с пилюлями к моему рту. Дома я не приняла ни одной таблетки из пузырька, значит, там оставалось не меньше двенадцати штук. Я читала на ярлыке, что их следует принимать раз в сутки по одной и что увеличивать дозировку опасно. Дюжины таблеток с лихвой хватит, чтобы меня умертвить. Помню, Тодд советовал мне принять снотворное, но я отказывалась, потому что не имела права даже на короткое забытье, как бы ни мечтала о нем. Избегать заслуженной боли, которая не должна была прекращаться ни на секунду, значило бы проявить трусость. Вот о чем я размышляла, когда Уильям запихивал таблетки мне в рот, а я безуспешно пыталась вытолкнуть их языком. Потом он влил мне в рот немного минеральной воды и велел глотать.

Стемнело. Вокруг черным-черно, как в глухом лесу. С уходом людей в парке начинается особая, ночная жизнь. Я вспомнила детскую сказку про плюшевых медвежат, которые по ночам приходили поиграть в парк. «Эй, мишутки, айда кататься с горки!»

— Беатрис?..

Мистер Райт осторожно пытается растормошить меня, чтобы я закончила свой рассказ. Он все еще держит меня за руку, но его лица я уже почти не вижу.

— Мне как-то удалось спрятать пилюли за щеками, и с водой я проглотила лишь одну — максимум две, хотя и понимала, что остальные скоро растворятся в слюне. Я хотела сплюнуть, но Уильям все еще светил фонариком мне в лицо.

— А потом?

— Он вытащил из внутреннего кармана письмо Тесс, адресованное мне, — очевидно, то самое, что она писала на заснеженной скамейке перед самой смертью.

Мой голос прерывается. Слезы капают на траву или, может быть, на рукав мистера Райта — в темноте мне не видно.

— Он направил луч фонарика на письмо, чтобы прочесть его вслух, то есть убрал свет с моего лица. Я воспользовалась шансом: опустила голову к груди и выплюнула таблетки. Они бесшумно упали мне на пальто и затерялись в складках.

Ты знаешь, о чем писала мне, но я слышала не твой голос, а его. Уильям читал мне о твоем отчаянии, страхе, горе. Голосом своего убийцы ты рассказывала о том, как бродила по улицам и паркам, боясь вернуться домой; о том, как, подняв голову к темному зимнему небу, гневно кричала на Бога, в которого перестала верить, и требовала вернуть твоего малыша. О том, что считала себя сумасшедшей. Убийца поведал мне о твоей растерянности — ты не понимала, почему я не приехала, не позвонила, не отвечала на звонки. Да, ты была уверена: моему отсутствию есть веская причина, однако голос, что озвучивал строчки, написанные тобой, разрушил твою веру в меня. И все-таки в конце письма я услышала твой тихий зов: «Сестричка, ты так нужна мне, прямо сейчас, в эту самую минуту. Пожалуйста, Би, прошу тебя».

И тогда, и сейчас при этих словах из моих глаз градом катятся слезы.

Он спрятал письмо обратно в карман — видимо, позже собирался уничтожить. Не знаю, зачем он вообще оставил его, зачем прочел мне. Предполагаю, что Уильям испытывал острое желание с кем-то разделить свою вину — так же как я с мистером Райтом. «Сестричка, ты так нужна мне, прямо сейчас, в эту самую минуту. Пожалуйста, Би, прошу тебя». Он хотел, чтобы я признала себя косвенно виновной в твоей смерти.

— А затем? — спрашивает мистер Райт. Теперь ему приходится настаивать, чтобы я вспоминала дальше, но конец уже близок.

— Он отключил мой мобильный и положил его у двери, чтобы я не дотянулась. Потом вытащил из куртки мой шарфик — наверное, прихватил его из квартиры — и завязал мне рот.

Пока Уильям возился с шарфиком, меня переполняли панические мысли. Возникнув одновременно, они хаотично метались, сталкивались друг с дружкой и, не имея выхода, образовывали заторы и пробки — целое шестиполосное шоссе мыслей. Часть из них можно было выпустить при помощи крика, другие — со слезами, от третьих меня избавили бы объятия. В подавляющем большинстве эти мысли носили примитивный, спонтанный характер. Раньше я не подозревала, что человеческое тело способно посылать столь мощные сигналы, и только теперь поняла, какая жестокая пытка — кляп во рту. И даже не потому, что я не могла позвать на помощь — все равно в обезлюдевшем парке никто не услышал бы мои слабые крики, — а по той причине, что у меня не было возможности издать стон или всхлип, вообще хоть какой-нибудь звук.