Ева Луна - Исабель Альенде

Вождь племени — человек без возраста, одетый в белые штаны и соломенную шляпу, — был первым, кто в тот день побывал в доме Риада Халаби. Он заглянул к нам в расчете на сигареты, которыми турок угощал индейцев каждую неделю. Увидев, что магазин еще закрыт, вождь обошел дом и зашел в патио через заднюю дверь, которую я с вечера оставила открытой. В нашем дворике в этот ранний час было еще свежо и прохладно; вождь прошел мимо фонтана, миновал галерею и заглянул в спальню Зулемы через открытую дверь. Не узнать меня он не мог — мы часто виделись, когда он заходил в «Жемчужину Востока». Его взгляд скользнул по чистым простыням, по мебели из темного дерева, блестевшего под слоем лака, по туалетному столику с зеркалом и серебряными расческами и задержался на трупе моей хозяйки, которая в своей вышитой и украшенной кружевами ночной рубашке выглядела как почившая святая в гробу, выставленном в часовне. Индеец не мог не заметить и груду пропитанных кровью тряпок — ночную рубашку и постельное белье, которые я еще не вынесла из комнаты. Он подошел ко мне и молча положил руки мне на плечи. В тот миг я почувствовала, что возвращаюсь в реальность из какого-то далекого путешествия. Это возвращение сопровождалось вырвавшимся из моей груди так долго сдерживаемым отчаянным криком.

Когда в дом ворвались полицейские в касках, вразнобой отдававшие бестолковые противоречивые приказы, я сидела все так же неподвижно на краю кровати, а индеец стоял рядом со мной, сложив руки на груди. Все его племя собралось в нашем патио и напоминало остановившийся на постой обнищавший цыганский табор. Вслед за ними в патио и в сам дом потянулись жители Аква-Санты; они перешептывались, толкались, пытались рассмотреть, что произошло в комнате хозяйки, а заодно с любопытством разглядывали внутреннее убранство дома турка, где никто из них не был с того дня, когда здесь устроили пир горой по поводу приезда Камаля. Окинув взглядом комнату Зулемы, командир полицейских — лейтенант — взял руководство операцией на себя. Для начала он решил освободить помещение от посторонних и заставить изрядно шумевшую толпу зевак замолчать. Для этого он воспользовался простым и, как оказалось, эффективным способом: одного выстрела в потолок хватило, чтобы в комнате остались лишь те, чье присутствие, по мнению лейтенанта, не угрожало сохранности отпечатков пальцев. Сумев заставить толпу замолчать и обратив таким образом на себя всеобщее внимание, он продолжил спектакль и, к изумлению зрителей, надел на меня наручники. Это зрелище поразило всех собравшихся в доме, включая и подчиненных самого лейтенанта. Как-никак, начиная с тех времен, когда заключенных из тюрьмы Санта-Мария использовали на прокладке дорог через горы и сельву — а было это много лет назад, — в Аква-Санте не видели, чтобы людей заковывали в наручники.

— Сидеть, и смотри у меня — отсюда ни шагу, — скомандовал мне офицер, после чего его подчиненные стали обыскивать комнату в поисках орудия убийства.

В ходе обыска они обнаружили таз и окровавленные полотенца, конфисковали деньги из магазина и серебряные расчески; индейца, который упорно не хотел уходить из комнаты и пытался прикрыть меня от полицейских своим телом, они просто-напросто бесцеремонно вытолкали за дверь. В какой-то момент в комнату вбежала сеньорита Инес — еще в домашнем халате, потому что в субботу уроков в школе не было, а для того, чтобы провести в здании уборку, можно было встать и попозже. Она хотела поговорить со мной, но лейтенант категорически запретил всякие разговоры с задержанной.

— Нужно срочно сообщить турку! — воскликнула учительница, но, как я поняла, никто толком не знал, где его разыскивать.

Толпа посторонних людей, гул голосов, резкие окрики полицейских, беготня и топот множества ног — все это абсолютно не соответствовало привычной обстановке в нашем доме. Я поймала себя на том, что прикидываю, сколько дней понадобится мне на отмывание полов и приведение всех помещений и дворика в порядок. Словно забыв, что Риада Халаби здесь нет, я мысленно спрашивала, чем мы заслужили такое неуважение со стороны соседей; мне было непонятно, почему посторонние люди уносят завернутый в простыню труп Зулемы, не дождавшись возвращения ее мужа. Я хотела закричать, но поняла, что все крики, стоны и слова застряли у меня в груди. Я не могла издать ни звука. Последнее, что сохранилось у меня в памяти перед тем, как меня поволокли в полицейский джип, было лицо индейского вождя, который подался вперед и негромко, практически на ухо сказал мне несколько слов, которые я не сумела толком разобрать и тем более понять.

Меня затолкали в камеру на первом этаже комендатуры; это было маленькое и до ужаса душное помещение. Мне захотелось пить, и я попыталась позвать кого-нибудь, чтобы попросить воды. Слова рождались во мне, росли, поднимались из груди к горлу, эхом звучали в голове и даже заставляли двигаться губы, но почему-то в последний момент отказывались срываться с них и словно приклеивались к нёбу. Покопавшись в памяти, я извлекла из нее самые светлые образы своего прошлого: причесывающую меня и при этом что-то напевающую маму, маленькую девочку, лихо скачущую верхом на забальзамированной пуме, волны, обрушивающиеся на скалистый берег в столовой особняка старого холостяка и его сестры, игры с Эльвирой в похороны понарошку и саму Эльвиру, ставшую мне бабушкой. Я закрыла глаза и решила ждать, сколько потребуется. Прошло, наверное, несколько часов, и за мной пришел сержант, которого я прекрасно знала: буквально накануне он заходил к нам в «Жемчужину Востока», и я продавала ему тростниковую водку. Он отвел меня в кабинет дежурного офицера, сказал, чтобы я встала посреди комнаты, а сам начал устраиваться поудобнее за школьной партой, стоявшей в одном из углов комнаты. Когда начался допрос, сержант стал записывать мои показания; делал он это не без труда: слишком медленно и с очень уж большими усилиями выходили из-под его пера буквы, складывавшиеся в слова. Кабинет был выкрашен какой-то буро-зеленой краской, а помимо парты убранство помещения составляли несколько металлических скамеек, стоявших вдоль стен, и водруженный на небольшой помост письменный стол самого офицера. Это было сделано, по всей видимости, для того, чтобы, даже сидя за столом, офицер не терял ощущения физического превосходства над задержанным. Лопасти закрепленного под потолком вентилятора лениво месили густой влажный воздух. Переносить липкую жару, висевшую в комнате, легче не становилось. Я вдруг вспомнила арабский фонтан в нашем доме, журчание воды, бегущей по камням и керамическим желобам, кувшин с ананасовым соком, который учительница Инес ставила на стол, когда я приходила к ней заниматься. Наконец в кабинет вошел лейтенант; он встал передо мной и неожиданно не то прокричал, не то по-собачьи пролаял:

— Фамилия, имя!

Я попыталась сказать, как меня зовут, но слова вновь будто зацепились якорем где-то внутри меня, и я не смогла заставить их вырваться наружу.

— Это Ева Луна, турок ее где-то подобрал, когда ездил в столицу. Она тогда еще совсем ребенком была, господин лейтенант, я вам о ней рассказывал, разве вы не помните? — сказал сержант.

— Заткнись, тебя, козел, никто не спрашивает.

Он подошел ко мне с пугающе спокойным выражением лица и в упор посмотрел мне в глаза, а затем окинул взглядом с ног до головы. При этом его губы скривились в недоброй ухмылке; вообще-то он был ладным и веселым парнем, вызывавшим смятение в душах многих девушек и молодых женщин в Аква-Санте. В наш городок его занесло года два назад, когда после выборов началась кампания, называвшаяся ротацией кадров; на самом же деле все свелось к тому, что на самых разных уровнях чиновников, включая и стражей порядка, занимавших наиболее престижные и «хлебные» места, заменили на тех, кто успел проявить лояльность к партии, оказавшейся у власти. Естественно, с лейтенантом мы тоже были знакомы, он частенько заходил к Риаду Халаби, и иногда тот приглашал его сыграть в домино.

— Зачем ты ее убила? Обокрасть хотела? Говорят, жена турка хранила целые сокровища закопанными в патио. Отвечай, шлюха! Куда ты спрятала украденные драгоценности?

Мне потребовалась, наверное, целая вечность, чтобы восстановить в памяти страшную картину того, что произошло утром: пистолет, окоченевшее тело Зулемы и все то, что я делала вплоть до появления в доме индейца. Лишь теперь до меня дошел весь трагический смысл случившегося, и, осознав это, я окончательно онемела и уже даже не пыталась отвечать на вопросы. Офицер выждал несколько секунд, а затем занес руку, чуть откинулся назад и со всей силы ударил меня в лицо кулаком. Что было потом, я не помню. Очнулась я все в том же кабинете, привязанная к стулу. Кроме меня, в помещении никого не было, и я не сразу поняла, что, пока я была без сознания, с меня сняли всю одежду. Больше всего в те минуты меня мучил не стыд или страх, а жажда. Да, ананасовый сок, вода в фонтане… За окном уже стемнело, и комнату освещала лампочка, висевшая под потолком рядом с вентилятором. Я попыталась шевельнуться, но у меня болело все тело, а больше всего ожоги от затушенных о мои ноги сигарет. Через некоторое время в кабинет вошел сержант; он был без фуражки, его рубашка насквозь пропотела, а на щеках уже проступила успевшая вырасти за день щетина. Он стер кровь с моих губ и откинул спадавшие на лицо волосы.