Нас время учило… - Лев Самсонович Разумовский

жижу, потом гущу. Суп – все те же щи из черной капусты, больше мутной воды, чем капусты, но она горячая и соленая, и мы с жадностью поглощаем ее.

Сахарный песок делит тоже Зотов. Аккуратно набирает он своей ложкой песок из общей миски, затем медленно проводит черным пальцем по краю ложки, и горка ссыпается обратно в миску. Каждый получает по ложке песку в те же миски, и туда же наливают чай из бачка. Одни пьют чай через край, другие хлебают ложками.

Все. Завтрак окончен, и мы возвращаемся в барак.

У меня пропажа – нет варежки. Шерстяная серая варежка исчезла, прямо беда. Если в варежках руки мерзнут, то что же будет теперь?

– Замм! У меня варежка пропала!

– Да? Наверное, украли, – говорит Замм и прячет свои рукавицы на меху поглубже в карманы шинели.

Замм резко отличается от всех окружающих. Он какой-то домашний, немного вялый, говорит мягко, обороты культурные, меня тянет к нему.

– Что же теперь делать?

– Придется купить где-нибудь варежку.

– А где ты ее купишь?

– Слушай, Замм, – вдруг вмешивается Колька Зубенко, – я давно хотел спросить тебя, ты еврей?

Замм вздрагивает и оглядывается.

– С чего ты взял? Я русский!

Наверху режутся в карты. Там устроилась теплая компания, подружившаяся еще в вагоне, который вез нас из Кулебак в Канаш. Это Артемьев, высокий и угрюмый парень, похваляющийся своим дядей – генерал-лейтенантом Артемьевым, комендантом Москвы; Кромов, плотный и сильный, с красивым и мужественным лицом, это он со своими дружками захватил полную власть в вагоне и бессовестно обманывал весь вагон при дележе сухарей, это с ним я чуть не подрался из-за места у печки; Семичастный – маленький, юркий и злобный, правая рука и холуй Кромова; высокий толстый парень с громким басом и двое черных, похожих друг на друга хлопцев с вороватыми глазами. Около них угодливо крутится Жаров. Они – аристократы барака. Игра идет на деньги. Жаров время от времени бегает по их приказам на базар и приносит оттуда всякую жратву. За это ему иногда бросают сверху сухарь. Жаров на лету ловит его и уползает на нижние нары, грызть. Сверху доносятся обрывки разговоров:

– Дама треф!

– Ставлю косую!

– Ваша бита! Крикни Жарова! Пусть слетает на базар!

Жаров тут как тут. Вся его фигура выражает полнейшую преданность и желание услужить. Я вижу, как ему суют пачку денег, и он улетучивается из барака.

– Разумовский!

Оборачиваюсь. Сверху на меня смотрит Артемьев, играя чем-то в руках. Остальные прекратили игру и смотрят на меня с любопытством.

– Что тебе?

– Тебе варежку не надо? Есть продажная! – Артемьев крутит перед моим носом варежкой – я сразу узнаю ее.

– Нашел! – радуюсь я и протягиваю руку. Варежка исчезает.

– Десять рублей.

– Как десять рублей! Это же моя варежка!

– А я не знаю, чья она! – нагло улыбается Артемьев. – Надо тебе? Десять рублей!

– Да ты что?.. – чуть не захлебываюсь от возмущения. – Отдавай сейчас же!

Он смотрит на меня с сожалением. Красивое лицо с черными бровями вразлет становится скучающим, губы презрительно кривятся, и он показывает мне комбинацию из трех пальцев. Кромов, Семичастный и двое с вороватыми глазами смотрят на меня и улыбаются. Игра надоела – хочется поразвлечься.

– Лева, – говорит Кромов, – дай ему! Вот нахал, – продолжает он, поворачиваясь к Артемьеву, – варежку не отдает! Его Левой зовут! – обращается он к остальным, нажимая на слово «Лева».

– Лева, хочешь курочки? – с еврейским акцентом спрашивает Семичастный, и все покатываются со смеху.

Я отхожу, трясясь от бешенства. Сволочье!

Колька Зубенко сочувственно говорит:

– Ты не связывайся с ними. Изуродуют. Не видишь – у них своя банда.

Полный парень рассказывает еврейские анекдоты, и верхние пары трясутся от злого смеха. Жаров приносит хлеб и сало, его приглашают наверх, а мы устраиваемся на полу. Через наши ноги ходят, где-то в глубине барака затягивают украинскую песню, опять кто-то закатывается в приступе кашля.

Я лежу и слушаю неторопливый рассказ рыжего смирного парня из-под Харькова:

– Нимци у нас на сели дивчыну сыльнычалы. Трое их було. Батька тут же був, да йому казалы: «Автомат бачышь?» – «Бачу», – каже. Вот воны ее и сыльнычалы и прямо у хати.

– А отец что же? – не выдерживаю я.

– А що батька може? Вин тоже жить хочет. А дивчына потом померла.

– А у нас нимец гарный жив у хати, – продолжает парень.

Уже темнеет. В двух углах длинного барака зажигают две коптилки, и сразу становится темно. На нарах неясный гул, а я весь превратился в слух и ловлю каждое слово рыжего.

– …Ничого не трогал, матка йому каждый дэнь яишню сготуе, вин дуже яишню любыв з салом…

– Немцу! Яичницу! – опять прорывает меня. Что-то не укладывается у меня в голове.

– А шо? Я ж говорив – нимец гарный був! Консерву нам прыносыв!

– Так он же фашист!

– Ни, вин нэ фашист! Вин охвицер. А фашисты – то эс-эс.

– Что ты удивляешься? – вмешивается Замм. – И у нас в Харькове немцы у многих на квартирах стояли.

– Да я не тому удивляюсь! Как можно немца яичницей кормить! Ведь это же фашисты! Враги наши! Они мучили, убивали людей…

– А шо ж таке? – Рыжий невозмутим. – Так на то ж война!

– Вот Харьков тоже сильно пострадал, – говорит Замм, – он четыре раза переходил из рук в руки. Сначала немцы пришли – танки, моторизованная пехота, люди по подвалам попрятались, кругом стрельба… Дома поразрушены, трупов много валялось на улицах.

– Сначала нимци прыйшлы, – добавляет рыжий парень, – потом русские прыйшлы – нимцев прогналы, потом обратно вже нимци прыйшли – русских прогналы, потом вже обратно русские прыйшлы…

– Постой, – прерываю я, – какие русские? Наши?

– Ни, нэ наши! – охотно поясняет рыжий. – Русские! 3 Москвы!

Что-то начинает проясняться у меня в голове. Отворачиваюсь от рыжего.

Он мне ненавистен.

Периодически у нас в бараке появляются «покупатели» – офицеры, набирающие команды в свои подразделения.

Так, на днях отбирались люди в команду «МЦ». Что такое «МЦ», никто не знает (слухи: не то мотоциклисты, не то милиционеры, и то и другое – внутренние войска), но все уже твердо усвоили, что в армии не спрашивают. За вопросы либо ругань, либо наказание.

Сегодня тоже происходит отбор. Молоденький лейтенант отбирает людей с семиклассным образованием в артиллерию. Я выхожу тоже, и он ведет группу отобранных в отдельный отсек барака, где стоит стол, за которым сидят еще два офицера.

Нас вызывают по одному.

Я захожу одним из последних и кратко отвечаю на быстрые, формальные вопросы: фамилия, имя, отчество, год рождения, национальность…

Пауза.

Офицеры, которые до сих пор не обращали на меня внимания, разбирая листки на столе, поднимают глаза и с интересом всматриваются.

– Какая национальность, говоришь?

Я повторяю.

Офицеры переглядываются, потом старший роняет:

– Свободен.

– Могу идти?

– Можешь. Погоди, постой. – На губах офицера появляется улыбка. – Так ты в артиллерию хочешь?

– Да.

– А в какую артиллерию? В сорокапятки или дальнобойную?

Что такое сорокапятки, я не знаю, спросить неудобно, кроме того, я чувствую какой-то подвох и поэтому отвечаю то, что мне известно:

– В дальнобойную.

Теперь уже смеются все трое.

– Можешь идти! Кру-гом! Шагом марш!

Выхожу. На душе гадко.

За что такое недоверие? И что означал последний вопрос? Теряюсь в догадках. Поделиться, спросить не у кого.

Ночью просыпаюсь от холода. Храпят, стонут, разговаривают во сне нары. В углу кто-то сухо и часто кашляет.