На ладони ангела - Доминик Фернандез

30 октября 1961 года. Заголовок в римском «Темпо» во всю первую страницу: «Пьер Паоло П. обвиняется в попытке вооруженного ограбления бензоколонки». Статья снабжается фотографией из «Горбуна» с автоматом. Перед этим я провел неделю со своими друзьями из Сан Феличе Чирчео, в сотне километров к югу от Рима. Работая вместе с Серджо над сценарием своего второго фильма. Как-то раз я действительно выехал на дорогу, которая тянется вдоль дюн между морем и озером Сабаудия. Остановка у «Аджип». «Сколько ты зарабатываешь?» — спросил я у заправщика. Какие-то еще вопросы, по привычке. «Это твой там мотоцикл? У тебя скоро свадьба?» Лаконичные ответы. Молодой парень в спешке вставил пистолет обратно в колонку и погрузился в чтение своего киноромана за пятьдесят лир. Он неохотно подал мне стакан кока-колы, который я выпил, облокотившись о стойку, интересуясь ценами на брелоки и шариковые ручки.

Несколько дней спустя к нам врывается полиция, переворачивает весь дом, мебель вверх тормашками, мама в шоке. Что они ищут? Револьвер! Бернардино Де Сантис, девятнадцати лет, навестил карабинеров и поведал им следующую головокружительную историю. Он опознал «налетчика» по его «Джульетте». «Налетчик», оставив хорошие чаевые, дошел спокойным шагом до выхода, потом остановился, неспешно натянул пару черных перчаток, а потом резко повернулся, держа в руке пистолет, который он зарядил на глазах у Бернардино золотой пулей. «Если дернешься, я стреляю», — сказал я, по мнению Бернардино, закрыв дверь и приблизившись к прилавку; затем попытался вскрыть кассу и вытащить оттуда две тысячи лир. И тут Бернардино выхватил нож, а я попятился и трусливо дал деру, поспешно сел в машину и уехал, до последнего момента держа Бернардино на мушке.

Потом эта статья в «Темпо», разоблачение в прессе, скандал. «Боргезе» описывает меня эдакой мертвенно бледной куклой «с маленьким сухим телом», «с чрезмерно выпуклыми лобными долями», «в нелепого кроя брюках». «Певец мерзости и зловония» — стоит ли такого выпускать на свободу? Я напрасно протестовал, что я никогда не носил черной шляпы, ни перчаток, какого бы они не были цвета, и что все эти игрушки, вроде воображаемого пистолета и золотой пули, родом из модных американских фельетонов, я все равно предстал перед судом. Процесс начался в Латина, июле следующего года. Я описывал насилие в своих книгах? Значит, я способен на насилие. Мои герои совершают налет на заправку «Шелл»? Я напал на «Аджип», даже доказывать не надо. Можно было орать благим матом, что я — тихий и мягкий человек. Что в детстве я не убил ни одной мухи. Что я никогда не носил в кармане ножа, даже когда играл в карты в Форчелла и гулял по ночному Палермо.

Бесполезно, поскольку процесс принял уже иной оборот. Крик торговцев овощами, раздавшийся на Центральном рынке, распространился по остальным столичным рынкам, а вслед достиг окраин Рима и теперь парит, осуждающий вопль, над всей Италией. Никто не осмеливается упомянуть об этом, ведь это не имеет к закону никакого отношения, но все об этом думают, и все хотели бы посадить меня за это преступление. Адвокаты заправщика, которые требуют пришить к этому делу (неправомочные запросы, поскольку оба дела закрыты и пересмотру не подлежат) процесс в Касарсе «за совращение несовершеннолетних» и процесс в Анцио за «попытку совращения несовершеннолетних». Председательствующий судья, который спрашивает у Бернардино (давно достигшего совершеннолетия): «Быть может, П. делал тебе постыдные с твоей точки зрения предложения?» И после немедленного ответа парня: «Нет! Он не сделал мне никаких сексуальных предложений, ничего такого» — ежу понятно, что судьи заранее обрабатывали парня, дабы перевести дебаты в поле, на котором они надеялись меня с легкостью завалить. Иначе как этот простак уловил бы на лету такую эвфемическую аллюзию судьи? Не такой тупой, впрочем, чтобы не понимать, что утвердительный ответ бросил бы тень сомнения на его собственное мужское достоинство. Вот оно где влияние комиксов и фото-романов. Это энергичное «нет!», которое сохранило честь Бернардино в целостности и сохранности, ему шепнули на ухо Мандрейк и Супермен.

«Между ними все-таки что-то было» — так, тем не менее, оценивает репортер «Джорно», газеты Энрико Маттеи, бывшего борца Сопротивления. Может быть, это город Латина (правая газета «Секоло д’Италия» по-прежнему называет его по-фашистски Литтория), который Муссолини основал как административный центр Понтины, осушив его болота, внушает судьям непроизвольную суровость? Сомневаясь в моей виновности, они все же чувствуют при этом, что должны меня осудить. Пятнадцать дней заключения с условным сроком за «угрозу применения оружия». Они не поддались Бернардино, который обвинял меня в «попытке вооруженного ограбления». Мне влепили еще пять дней тюремного заключения за злоупотребление огнестрельным оружием, плюс десять тысяч лир за отсутствие разрешения на ношение оружия. Этого мифического пистолета, образовавшегося методом дедукции из автомата «Горбуна». Прошло шесть с половиной лет, прежде чем другой суд не вынес за недостатком улик оправдательный приговор. Шесть с половиной лет, в течение которых пресса будет пережевывать басню с золотой пулей. И призывать «волчицу Аджип» охранять своих заправщиков с такой же заботой (вот где литература и вкус к метафорам!), как волчица Рема и Ромула основателей Рима.

15 ноября 1961 года. В судебные органы Рима обращается школьный учитель из города Авеллино. Он рассказывает, что я напал на него ночью, затащил в свою «Джульетту», вывез в чистое поле, угрожал пистолетом, избил и бросил полуживого, забрав рукопись его романа «Дети греха». Два дня спустя Антонио Вече отказывается от своих показаний и признается, что он все выдумал для того, чтобы о нем заговорили в газетах и сделали ему рекламу, удовлетворив его литературные амбиции. На самом же деле говорили обо мне. Антонио двадцать три года, «идеальный возраст», не правда ли? чтобы выполнить роль «новой жертвы» «поэта-бандита». Два дня жирных заголовков, статей, фотографий, сарказма и оскорблений.

23 ноября 1961 года. Премьера моего первого фильма в кинотеатре «Барберини». Потасовки, забрызганный чернилами экран, шарики с вонючей жидкостью по залу. Собравшиеся на балконе манифестанты вываливают на гостей в партере несколько ящиков с укропом. Серджо и его брат Франко, блестяще исполнивший главную роль, уводят меня в бар «Калифорния» напротив кинотеатра, чтобы немного утешить. В «Калифорнии» лучшее мороженое в Риме. Ледяная марронита из маслянистых каштанов, которую я нервно проглатываю стоя. Сволочи, они испортят мне даже это удовольствие!

24 февраля 1962 года. Рим. Адвокат Сальваторе Пальюка, бывший депутат от христиан-демократов в Лукании, вызывает меня в суд. Он обнаружил, что один из героев моего фильма, вор и сутенер, носит его имя. Я не только оскорбил его честь, но скомпрометировал его политическую карьеру. Какой мне было смысл ему вредить? Поскольку он представляет все, что ненавистно извращенному и антиобщественному сознанию. Посудите сами господа присяжные: личный друг Сеньи, Леоне, Тамброни, Шелба, чьи нежные письма он присоединяет к досье; о нем пишут чудесные статьи в «Рабочей Лукании» и «Прогрессе Лукании»; ветеран Первой мировой; вдовец; отец одиннадцати детей; подписчик «Оссерваторе Романо». Что же касается того, кто его обесчестил, втоптал в грязь, лишил покоя, довел до приступа неврастении и помешал выиграть выборы в Сенат, назвав его именем, пользующимся уважением уже семьдесят семь лет, отвратительного сутенера, то «мы не будем проливать свет, — заявляет он (как тебе этот внезапный переход к множественному величия «мы»?), — на его интимную жизнь из христианского милосердия» (вполне христианского, чтобы он выделил слово «интимную»).

Судьи лезут в телефонные справочники и находят там сотни людей с такой фамилией в итальянской провинции. Немало нашлось и тех, кого и вовсе зовут Сальваторе Пальюка: 25 — в Риме, 21 — в Неаполе, 10 — в Потенца, 4 — в Матера. Суд, сочтя неприемлемым какое-либо совпадение между двадцатилетним сутенером и старым мирным членом Охотничьего клуба и Благородного собрания, принудил меня изменить имя персонажа и оплатить судебные издержки.

31 августа 1962 года. Подполковник Фаби, командир подразделения венецианских карабинеров, обращается к прокурору Республики на предмет моего второго фильма, который он посмотрел в Доме Кино, во время фестиваля. «Я сразу понял, что мы имеем дело с чем-то, что противоречит Уголовному кодексу и не имеет отношения к искусству». Доводы подполковника? Анна Маньяни говорит «поссать» вместо «помочиться» и «говно» вместо «экскременты». Суд отказывает в иске: речь персонажа художественного произведения, соответствующая его образу, не является оскорблением общественного мнения. Комментарий в «Гадзетино»: «Да здравствует живой язык! Теперь не надо удивляться, если учитель откровенно скажет ученику, который робко поднимает руку на уроке: можешь выйти пос…, мой дорогой, и не обращай внимания на грубость моей речи. Я заручился поддержкой прокурора Республики города Венеции».