Собрание сочинений. Том 3 - Петр Павленко

Сначала все, что он видел, его только удивляло, но скоро он привык к своей новой жизни и научился чувствовать, что жизнь — это не просто граммофоны и тракторы, ружья или паровозы, а хитрое и сложное взаимоотношение вещей, что надо уметь обращаться с вещами и что жизнь таит в себе больше возможностей, чем те, которыми мы уже располагаем.

Ночью, во сне, жизнь ему представлялась хитроумно сложенным чертежом из кубиков-вещей, которые можно переставлять до бесконечности.

Он так поверил в это, что вскоре постоянное удивление перед вещами сменилось у него постоянным же недоверием к вещам. Он брал щипцы для орехов и никак не хотел поверить, что они только щипцы и только для орехов. Ему хотелось найти у них еще какую-нибудь скрытую или пока неизвестную способность.

Он знал, что с коровой можно делать многое: доить, ездить верхом, или запрягать в арбу, или откармливать на убой, — и так же он относился ко всем вещам.

Все эти мысли Анны-Мамеда удалось узнать позднее и стороной, так как он был скрытен и не имел друзей.

Но, приезжая на каникулы в Денезли, он иногда делился своими городскими впечатлениями с сельскими ребятами, с Файзуллой, что теперь полноправный член денезлийского колхоза, с Нефесом — ныне студентом комвуза, с Фатьмой — воспитанницей соседа Беги. В школе же никто не имел понятия о его странном отношении к жизни. Учителя в один голос устанавливали лишь одно: что любознательность Анны-Мамеда была неистощима, энергия неослабеваема, упрямство незаполнимо.

— Этот мальчишка набрасывается на науку с ножом, как разбойник на большой дороге, — говорил про него заведующий школой. — Честное слово! Он хватает каждого из нас прямо за горло.

Когда Анна-Мамед приезжал к родным и рассказывал об учебе, дед уже утешал его виноватым голосом:

— Подумаешь, — говорил он, — какая беда, что ты хромой! Тимурлэн тоже был хромец, а слыхал, каких дел натворил? Ну, вот видишь! Хорошая голова на плечах, — тут старик стучал по своей, — это все!

Интересную запись об Анне-Мамеде сделал инспектор профтехшколы. В своих записках «О выдающихся и способных детях ашхабадских школ, начиная с 1924 года» он так характеризовал Анну-Мамеда:

«Этот малый — прирожденный языковед. Туркменской грамоте научился в три месяца, сейчас занимается русским и уже не плохо болтает по-персидски. Предложил с ним заниматься особо, так как общей школьной нагрузки для него мало. Предложил ему написать свою биографию с подробным описанием условий жизни (питания).

В характере его поражает невероятная подозрительность к окружающему. Никакими объяснениями явлений природы и жизни не бывает удовлетворен. Все ему кажется недостаточным. Что-то из него выйдет? Я убежден — языковед».

А школьный сторож Юсуп, у которого Анна-Мамед учился персидскому языку, ежедневно жаловался заведующему.

— Этот малый меня замучил, — говорил он, — как только от него отвернешься, обязательно что-нибудь сломает. Грубый мальчик, все любит ломать. Лампу разбил, замок развернул. Я в РКИ на него буду жаловаться.

И действительно, любви к вещам у Анны-Мамеда не было. Он интересовался не готовою вещью, а тем, что она могла делать для человека, и хорошо ли делала, и то ли, что надо, и нельзя ли ее заставить нести еще и другую работу.

Когда стало известно, что в Денезли произойдут выборы новых рабочих, кузнец сообщил сыну, чтоб он приехал.

От станции железной дороги до селения Денезли человеку итти часов двадцать, верблюду — сутки, коню — восемь часов, и никто поэтому не мог сказать точного расстояния. На половине дороги старик Фарух держал чайханэ, где ночевали путники. В ночь с 4 на 5 мая в чайханэ было народу немного, и поэтому Фарух не долил самовара и сам рано улегся на лавке за стойкой.

После полуночи огонь большого пожара осветил чайханэ, и ослы забились и заревели у привязи. Фарух проснулся и разбудил спящих.

Двое бродячих торговцев стали поспешно укладываться.

— Кто там виноват — неизвестно, а как нас поймают — придется долго сидеть, — сказал один из них. — В прошлом году вот также случился пожар, а мы рядом спали, так потом три месяца отсидели. Допрашивали-допрашивали…

— Как же это так? — спросил дехканин из Чимкента.

— Говорят: «Вы вредный элемент, от вас всякое зло». Это про нас.

Дехканин быстро встал и проверил, цел ли его осел у привязи и в порядке ли хурджины.

Торговцы засмеялись.

— Смеяться нечего, — сказал чимкентец, — кто вас знает, бродячих!

Еще встал один человек и сказал:

— Надо бы всех разбудить, а то и правда уедут эти бродячие, а потом того нет, другого нет. Фарух, — сказал он, — буди своих гостей, скоро и солнце.

Старик вынес за дверь самовар, — дым ахнул и загудел в трубе на ветру, и запахло керосинным паром, — потом вернулся и сказал тихо:

— Едут! — И стал перебирать на стойке пиалы и чайники.

Торговцы засуетились. Чимкентец выскочил на порог, вслушался и сказал:

— Да, на конях едут, трое-четверо, шибко едут, разговор держат. Ждать их надо. — И ушел в темноту, к привязям, где стоял его осел.

Фарух, хозяин, чтобы разрядить беспокойство, стал рассказывать, что места здесь покойные, мирные, басмачей никогда не было, грабить не грабят, и придумал историю, как человек ехал из города, испугался ночью верблюда, убежал в степь и три дня блуждал, чуть не умер. Никто не смеялся от его рассказа.

На дворе зафыркали кони, и чей-то голос произнес:

— Фарух! Возьми коней, чай едем пить.

Старик, только рассказавший смешную историю для бодрости, вздохнул и сказал облегченно:

— По имени зовут, значит приятели. Наши места, я говорю, тихие.

И сейчас же вошел в чайханэ человек, закутанный в халат, за ним еще один и женщина.

Первый вполголоса поздоровался в пространство и, не ожидая вопросов, сказал:

— Беда, беда, уважаемые.

— Что случилось? — спросили все.

— Такая беда, что и слов нету. Колхоз у нас взбунтовался. Да, хороший был колхоз, крепкий, да вот приехал человек из города — выбрать пять человек рабочими на фабрику, стали выбирать — передрались, арык выпустили, сушилку подожгли и друг друга ножами режут.

— Сколько людей поубивали! — сказал второй приехавший.

— Туту порубили, уважаемые, людей попортили!.. Ах, что делается! Я вот забрал сына и старуху, еду в кочевки, пережду пока что. А то завтра приедут из города, сейчас же — а-а, ты не колхозник, кулак, вредный элемент, — садись, тюрьма.

«Садись, тюрьма» сказал человек по-русски, но все поняли и засмеялись, как хорошей остроте.

Торговцы стали прощаться. Тогда с бардана в углу поднялся хромой человек и сказал:

— Подождите ехать. Я сейчас вам важное слово скажу.

Дехканин из Чимкента, что выходил в темноту, вернулся и стал у дверей.

Хромой человек вышел на середину, посмотрел на приехавших, сказал, указывая всем на них:

— Вот эти люди — трое — эти люди завтра будут арестованы. Это они подожгли. Они кулаки. И если меня убьют, Фарух, скажи всем, что убил меня кулак Беги из Денезли.

— Ах, шайтан его… это сын кузнеца, — тихо ахнула женщина.

— Да, я сын кузнеца Мурада, — сказал хромой.

— Не знаю, что случилось, но ты, Беги, свою вину знаешь, раз уходишь в кочевки. Запомните его имя.

Утро поднялось над Денезли, как большой костер из отсыревшего камыша. Дым стоял над садами, и вода залегла на улицах и во дворах.

В тяжелом запахе гари глухо звучал человеческий голос.

Анна-Мамед сидел на плоской крыше отцовского дома и грел у маленького костра свой мокрый халат. Над Денезли перекликались люди.

Беспокойный куриный вопль и блеяние овец в окруженных водой хлевах поднимались то тут, то там. Иногда по большой улице пробегала бездомная лошадь или, громко и страшно лая, проплывал голодный пес.

Анна-Мамед спустился во двор, круглой лепешкой выглядывающий из воды. На сухом островке двора столпились куры, кошки, псы и десяток взъерошенных крыс. Крысы пискнули, но не сдвинулись с места, когда Анна-Мамед прошел, задевая их сапогами. Он хотел было выбраться на холмы за аулсоветом, туда, откуда шел говор людей и запах пищи, но не знал, как пройти водяные разливы.

Проникая сквозь облака и дым, солнце окутывало поду, и она казалась глубже и тяжелее.

Вдалеке, на холмах, перекликались люди, а дома были пусты. Анна-Мамед, крикнул раз-другой, потом сел, и скрестил ноги и запел долгую песню, в которой без слов хотел рассказать все, что мучило его упрямое сердце.

Он сидел и пел и, не видя, смотрел на землю и воду, на крыс и кур. Он видел, что куры суетливо хлопочут возле чего-то и толкаются и ворчат, пожирая какую-то пишу. Ом видел — копошатся черви в траве. Он видел — черви расползаются по растениям и поедают листочки.

А мысль была далеко. Он думал о разрушенном доме отца, о пожаре, о срезанных ночью деревьях, о кулаках, о том, что многое нужно будет начинать сначала и что молодым ребятам настало время работать, каждому в десять рук. Он думал, и вот, законченная, отхлынула мысль, и на ее место ввалилась другая — черви, черви живы, черви что-то едят, не туту, нет, другое.