Мессалина - Рафаэло Джованьоли

- Этот налог, - сказал он, - бьет по карману бедняков, а я хочу, чтобы все государственные издержки ложились только на богатых, на этих презренных патрициев. Плебеев же нужно вообще освободить от налогов. Я хочу, чтобы народ меня любил… Мой народ.

И, просвистев несколько нот какой-то городской песенки, добавил со злорадной ухмылкой:

- А вы забавляетесь тем, что называете меня сумасшедшим!

Консулы и квесторы, одни из которых похвалили полезность, другие - своевременность, а некоторые - даже высокое нравственное значение этих финансовых нововведений, вскоре стали расходиться. Напоследок они заверили, что завтра же все законы будут одобрены, опубликованы и вступят в силу.

- И обратите особое внимание на то, как их надо объявлять, - сказал Калигула на прощание. - Не нужно ждать, пока мои слова будут начертаны на бронзовой доске. Если вы признаете их справедливость, то приступайте к делу прямо сейчас. Не теряйте времени! Пусть их сегодня же примут к действию во всех судах!

Когда консулы и квесторы вышли, Калигула свирепо усмехнулся и обратился к Калисто, который вместе с Протогеном присутствовал при разговоре прицепса с магистратами:

- Ну, Калисто, ты понял, какая ловушка таится в этом новом способе объявления законов?

- Прости, божественный Гай, но, честно говоря, не совсем.

- Эх! Неужели это ты, мой смышленый Калисто! - перебив либертина, разочарованно протянул тиран. - Так слушай. Если законы не будут записаны на бронзовой доске и никто не сможет прочитать их в храме Сатурна, то что произойдет? А? А произойдет то, что либо никто не будет знать о них, либо их будут быстро забывать. А это значит, что удвоится, утроится, учетверится сумма штрафов за несоблюдение законов. Таким образом увеличатся поступления в казну, вызванные новыми налогами!

И, направляясь в комнаты Цезонии, добавил:

- Вот так! Меня держат за глупца! А у меня столько ума, сколько патрициям и не снилось!

Расставшись с обоими либертинами, он вошел к жене, которой рассказал о своих замыслах и о мошенничествах, затеваемых его подданными. Затем он велел принести маленькую Друзиллу и, усевшись на полу, стал играть с ней.

- Ты еще не знаешь, мой божественный, - произнесла Цезония, улегшись на софу и ласково проводя рукой по голове тирана, - что вчера наша обожаемая малютка, играя с девочкой Куспии Квадраты и с мальчиком Джиовенцы Цельсы, так разозлилась, что расцарапала ручками глаза обоим детишкам.

- Ах, ты мой маленький звереныш! Тигрица ты моя ненаглядная! - воскликнул обрадованный тиран, прижимая к себе и покрывая поцелуями пухлое тельце ребенка. - Вот в чем я вижу лучшее доказательство моей крови! [III]

И, растянувшись на ковре, принялся молча рассматривать супругу, которая в свою очередь нежно посмотрела на него и придвинулась немного поближе.

- Эрния! - крикнул Калигула после продолжительной паузы. - Эрния! Эрния!

- Что ты хочешь, божественный Гай? - порывистым движением поднявшись на колени, спросила Цезония. - Может быть, я тебе помогу?

- Нет. Благодарю тебя, не нужно!

В этот момент в дверях появилась удивительно красивая женщина, одетая в национальный наряд генуэзцев.

- Забери малютку, - приказал ей Калигула.

Кормилица Друзиллы приблизилась, взяла тотчас на руки расплакавшуюся девочку и, укачивая младенца, пошла к выходу. Калигула прокричал вслед:

- Ухаживай за ней! Не забудь, что вы доверены друг другу! Жизнь за жизнь!

Когда кормилица удалилась, Калигула повернулся к супруге и сказал:

- Я хочу услышать от тебя одну вещь. Говори мне правду.

- Ты сомневаешься в моей любви? - спросила Цезония, снова придвинувшись к мужу и нежно обняв его.

Взгляд тирана упал на стройную белую шею женщины; прикоснувшись к ней губами, он прошептал:

- Какая у тебя красивая шея! А стоит мне захотеть, и по моему первому знаку она слетит с плеч [IV].

- Да будет так, если тебе это доставит удовольствие! - воскликнула Цезония и положила голову на его плечо.

- О, как ты прекрасна, - проговорил Калигула и, немного помолчав, добавил:

- И все-таки я хочу знать: каким колдовством или другим искусством ты так привязала меня к себе? Открой мне эту тайну, пока я не начал искать ее в твоем животе!

- Не колдовство и не искусство, а беспредельная любовь к тебе. И не жена, а покорная раба, готовая для тебя пожертвовать всем, даже жизнью - вот причины, из-за которых ты так благосклонен ко мне!

Умиленный таким ответом, Калигула припал к ее груди и стал жадно целовать ее. Потом он поднялся на ноги и, поманив ее за собой, отвел в одну из самых укромных комнат своих апартаментов, где убедившись, что их никто не увидит, осторожно открыл железную дверь, встроенную в стену, пригласил ее подойти поближе. Глазам Цезонии предстала комната, весь пол которой был по колено завален золотыми викториалами, ауреями [151] и другими монетами. Этот просторный тайник освещался небольшим зарешеченным окном, расположенным под самым потолком. Дневной свет, льющийся сверху, переливался на грудах золота и, отражаясь от них, расцвечивал стены причудливыми желтыми бликами. Казалось, что там, под слоем драгоценного металла были спрятаны какие-то таинственные светильники, распространявшие это сказочное сияние. Калигула сделал несколько шагов вглубь комнаты и остановился. Сложив руки на груди, он оглядел свои сокровища. Действительно, эти маленькие золотые кружочки, сваленные в таком бесчисленном множестве, были способны заворожить не только любого смертного, но и самого императора. Он попробовал задержать взор на какой-нибудь одной монете и не смог сделать этого, ибо целые горы точно таких же маленьких радужных искорок отвлекали внимание и не давали ему сосредоточиться. Его зрачки расширились: он почувствовал, как у него закружилась голова и как вся эта золотая почва стала уходить у него из-под ног. Калигула пошатнулся и рухнул навзничь. Немного полежав на спине, он, не меняя положения, принялся обеими руками зачерпывать деньги и пригоршнями подбрасывать их над собой. Насладившись золотым дождем и перевернувшись на живот, он пополз на вершину одной из бело-желтых гор, погружая руки по локоть в нее, словно плыл по поверхности какого-то бескрайнего моря [V]. Потом, дико захохотав, он снова принялся осыпать себя горстями монет, которые падали на него, топили под собой и со звоном катились в разные стороны.

Его руки мелькали все быстрей, быстрей, быстрей… как вдруг у него потемнело в глазах, а в ушах послышался какой-то далекий звон, чем-то напоминавший звук трубы. Он в ужасе замер: ему показалось, что сияние, только что озарявшее комнату, скрылось под волной густой черной крови, накатившей неизвестно откуда и захлестнувшей его с головой. В этом кромешном мраке заплясали молнии. Постепенно они превратились в бледный квадрат окна, из которого лился мутный дневной свет. Тогда, испустив истошный вопль, Калигула в страхе бросился прочь, точно за ним кто-то гнался и уже готов был вот-вот настигнуть, чтобы нанести удар кинжалом. Отчаянно зовя на помощь, он опрометью выбежал из своего тайника и захлопнул железную дверь. Потом обессиленно свалился на руки Цезонии, из-за спины которой выглядывали перепуганные лица слуг, подоспевших на шум. Наконец, переводя дух, он шепотом пересказал супруге то, что с ним произошло.

- Я боюсь… - проговорил он с дрожью в голосе. - Ты же знаешь [VI]. Когда трубят трубы. И когда ударяет молния… мне страшно оставаться одному!

Никто не мог его успокоить. Уткнувшись, как ребенок, в грудь Милонии, он попросил Калисто запереть железную дверь, а потом, поддерживаемый женой и Протогеном, медленно направился в спальню.

Через двенадцать дней Гай посетил сенат, собравшийся в курии Юлия. Там его давно ждали и боялись его прихода. Сенаторы должны были обсуждать три предложения: первое, исходившее от Луция Вителия, пять месяцев назад отозванного из Сирии, где он командовал легионами, и предлагавшего, чтобы Божественному, Благому и Величайшему Гаю Цезарю было предоставлено право занимать в сенате самую высокую трибуну, куда никто, кроме него, не будет подниматься; второе, поданное Фабием Персиком, который требовал, чтобы Божественный, Благой и Величайший Гай Цезарь мог входить в помещение сената, сопровождаемый вооруженными телохранителями; и третье, выдвинутое несколькими патрициями, настаивавшими на том, чтобы впредь возле каждой статуи Божественного, Благого и Величайшего Гая Цезаря стояла почетная стража. Когда Гай, еще более свирепый и мрачный, чем обычно, появился в курии, то к нему подошел Тит Флавий Веспасиан - в этот год дослужившийся до претора - и, встав рядом с прицепсом сената, громко произнес:

- Здоровья тебе, Божественный, Благой и Величайший Гай Цезарь, триумфатор над германцами и британцами! От имени всей нашей ассамблеи прошу тебя снисходительно выслушать чтение трех проектов закона, подготовленных сенатом, который надеется, что ты их соизволишь одобрить.