Скитальцы, книга вторая - Владимир Личутин

Помоги… бежать надо…

– Голубчик ты мой, куда бежать? Зачем бежать? – Лицо Каменева выразило удивление, в нем появилась пугливая отстраненность, признак душевной слабости. Сквозняком тянуло, дрожащее пламя свечи загибалось к выходу, и обличье смотрителя тоже меняло очертанья. Живой ли человек средь ночи явился незваный? Ему-то пошто не спится, блаженному? Благоверную бы в охапку, да и затягивай походную в обе ноздри. – Поймают, словят, они на это востры. Да и плетьми по живому-то и раз, и раз, – стращал смотритель, и меховой куколь забавно подпрыгивал на неровной, острой головенке его. Лешак, как есть лешак явился на соблазн.

Бежать, лётом лететь. Ты слышь, дядя, ты слышь? Лихорадка овладела Донатом. Притираясь спиною, он медленно подползал к выходу, не сводя блестящего взгляда с пришлеца, и глаза его невольно искали что поувесистей, чтобы окрестить гостя, а там в коробьё его, за кадцы – и концы в воду. Чего ждать, чего годить, где она, милость-то, люди Божьи? Рассудите терпящего, покинутого человека. Приперли, распяли к бревенчатой стене на посмешку; да тут и самого-то робкого десятка человек возмутится, подавит робость. Воли хо-чу-у… воли-и… В мыслях Донат уже бежал целиком, проваливаясь в забои, плыл снегами, разгребая его руками, тянулся к синему лесному половодью, в урманы[26], за хребты, в пеньё и колодины.

– Ты не дёржи, батюшка, дай ходу, мил господин. Ну что я, какой с меня прок, ты не дёржи меня. Батя, спусти, спус-ти-и, слышь. Хошь, в ноги паду, рогозкой расстелюся.

– Голубчик… Помучит он тебя и прогонит, видит Бог. Какой резон с тебя шкуру драть? Суд во вниманье не примет, вины нет. Ни под какое уложенье не подвесть, вот-с. Охолонь, сынок. Побежишь коли, поймают – и в плети, не ровен час и в каторгу, в нору земляную. А на кой тебе? Ну плетей получишь, получишь плетей-то, прохвост. Эко надумал, на государева слугу с вилами. А побежишь – и тебе статья, и мне статья чрез то. За што на меня-то впал в немилость, охальник? Что худого тебе сделал? Окстись…

– Исправник забьет, забьет, дьявол, он не помилует… он даве обещал… он сполнит, – горячечно шептал Донат, не слыша смотрителя. – Тебе худа не будет, вот те крест. Я так устрою, что худа не измыслят. Я под такое подведу, что ты как бы страдалец чрез меня.

– Ой, сынок, што измыслил. Охолонь, батюшко, – уговаривал смотритель, но меж тем постоянно крутил головой и вытирал ладонью морщинистый лоб. – Да и куда побежишь середка зимы? Кто ждет? Кабы ход знать в Беловодье, знатьё бы дак, а? Возле где-то, чую, возле, прямо коли – верст два ста, не боле. А как, а где? Не моего ума. – И наверное, решился, доверился Донату, потому что голос его внезапно переменился, стал строже и суше. – Слышь, братец. Тебе терять нечего, да и мне тоска. Что за жизнь? Коротай, коротай до гробовой доски, ни тебе Божьего Промысла, ни радости сердечной. На свет родился, а все впотемни. Ты веришь в Беловодье? Есть на земле та райская земля, где все духовные братья. Ты брат мой, а я твой…

– Слыхивал что-то, на этапе баяли. Думал, враки… Но кабы враки, Так зачем баять, верно? Но по моим ли грехам туда? Допустят ли?

– А кто не грешник на земле! – шептал смотритель взахлеб, окончательно уверившись и решившись. Но когда наметил путь, ворота за собою затворил, отступного не давай, обратно не колотись, чего понапрасну руки отбивать. Закрой глаза – да и будто в омут. Ниже земли не рухнешь, мать-земля всех примет. – В таком я окончательном и бесповоротном решенье. Надо нам, сынок, оказаться на месте и вовремя, когда небесные трубы возвестят начало тысячелетнего царьства. От обители, с коей знаком бывал, ходу сорок дней с роздыхом через кижскую землю, потом четыре дни ходу в Титанию, там восионское государство. И живут в губе океана-моря. Место, называемое Беловодье и озером Лове, а на нем сто островов. Я неотступно пребывал в мечтаниях и мысленно тот путь прошел. И никаких сомнений, что Беловодье тута. Через старца Паисия ход, чрез его душу, скрозь на скиты и дале, дале, пока пустят…

– А кто пустить должон? – решился перебить Донат, худо соображая, что к чему.

– А кто знает. Был один заповедный ход, но и тот опечатан. От злодея сокрыт. Тот мечется, ловчие сети раскинул, а шиш тебе…

Тут протяжно всхлипнула дверь, зашлепали ватные, сонные ноги, – видно, кто-то попадал сенями по нужде; смотритель споткнулся на полуслове, придавил щепотью пламя свечи и замер, как мышь. У Доната сердце пошло вразнос, и он так с горечью понял, что все рухнуло. Но казак потоптался на крыльце, снова затворилась дверь, и станция погрузилась в тот провальный сон, когда и пушкой не добудишься.

– Отец, время ли про то судачить? Поспешать надо, – взмолился Донат, снова впадая в сомнение. Да и то сказать: время ли для проповедей, время ли для выяснений? Запрягай коня да отворяй ворота и скачи во весь дух, пока не хватились. Но ты, сердешный, слушай, смиряя телесную дрожь, ты напрягись каждою настуженной, задеревенелой жилкой, чтобы нежданно словом каким иль тоном не спугнуть столь робкую нежданную удачу. Возле птица-ряба, голенастая, с рыжеватым подпушьем. Только бы в руки палась она, а там бы живо отеребил да и в шти. Так подумалось Донату об удаче, как о живой, трепетной птице.

– Куда идем-то, оразумей, паренек. Во святое место пойдем, так не дай оплошки, – горячо и путано объяснял смотритель. Поспешать бы самое время, если что задумал, тут каждая минута на счету, а он вот в полной темени отыскал Донатову руку и давай торопливо тискать ладонь холодными, неживыми пальцами. – Слушай, сыне, ты без обиды слушай. Мне ошибиться нельзя. Ты без сроку, без испытанья да ко мне во мнихи. Я бы сам, да куда без спутника. Так не обмани, а? Ты не обмани, ведь прокляну… Во оная последняя всеобщая испытания невозможно единому двоиться, но каждый должен к единой стороне приклониться, кто ко Христу, а кто к антихристу, кто гражданин нового Иерусалима, а кто обитатель озера огненного… Настало время между зваными вечного разделения, из числа коих предстоит выбрать избранных. Чуешь, не?.. Силу мою духовную чуешь? – И снова сжал ледяными пальцами ладонь арестанта.

– Ни хрена не чую. Раздумал и никуда с тобой не пойду, – обиделся Донат, вдруг решив, что его обманывают, водят вокруг пальца. Ничего тут путного не выйдет, с безумным беседы вести, что из пустого в порожнее переливать.

– Как это не пойду? – изумился смотритель, и голос его испуганно вздрогнул.

– Что-то блевать охота…

– Ду-рак, ой и дурак же…

– Аха, сам дурак…

Полаялись в темени подобным образом, но скоро смотритель опомнился, прикусил язык, исчез; он как шиш лесовой просочился сенями, и ни одна дверь не выдала. А Донат опустился спиною на рогозный куль, сторожко прислушиваясь и уже худо веря в недавний больной разговор. Не иначе как поблазнило да и отпустило: бывает такое с несчастными, бывает, если очень занедужится душою…

А смотритель меж тем прощался с женою. Баба упала на грудь благоверному, оросила слезою. Блажной мужичонко, некошной, как тычка черемховая, ну чего взять с него, с блаженного, но сердчишко все одно по нем тоскнет. Каждый раз вот так, надумает вдруг что, поиграется сам с собою, начудит и притихнет на год-другой. Для него забава, а для жены – слезы. Вот злодей взялся, отыскался нетопырь на ее судьбу, вот и варзайся, жалей такого.

– Ну полно, слышь, баба, ты баба! Не поливай дорогу. По льду-то не больно хорошо ехать. Мужики-то не берут, девки голосом ревут.

– Да-а, наревессе с тобой. Мне-то каково, думаешь ли чем, пустоголовый?

Повойник сбился с головы, жидкие волосы, подоткнутые костяным гребнем, осыпались, и зареванное лицо в скудном лампадном свете показалось крохотным, старым и жалким. И смотритель вдруг пронзительно понял, что не вернуться ему в домы, не будет ему обратной дороги и прощенья, и сам заплакал, по-детски завсхлипывал, облизывая усы. Приник головенкой к мягкой бабьей груди, вдавился в родную плоть, впитывая тепло, и так желанно, благословенно проливал слезы. Хотя в голове ни разу не всполошилось сомненье: а так ли творит, ладное ли затеял на старости лет, лишая покоя? А коли решился, человече, так зачем понапрасну тянешь время: вдруг хватятся иль случайная заминка подведет. Но какая может, втайне и был дальний умысел, что вдруг помеха выйдет и опять, успокоив, смирив сердце, можно дальше тянуть жизнь, согревая ее мечтою о иной сладкой и таинственной земле…

– Ты отступись, Александрушко. Право дело, что в голову вбил. Испей царского кореню, глядишь, и оттянет дурость.

Что-то в бабьем голосе царапнуло смотрителя, и он внезапно посуровел, разом подвел черту:

– Ну, все-все… Без меня не балуй. Зажжет коли нетерпежом, так помолись лучше. Смотри, распалилась. Скатаюсь туда-сюда. Как спросят меня, скажи, разбойник, дескать, напал. Скажи, напал варнак на хозяина, голосу лишил и обротал, обезручил, в плен увлек. Поняла, дура? Я маленький, я лядащий, я худой, вот и похитили…