Рубикон - Наталья Султан-Гирей

Антоний давно точил нож, но мальчик противился, пока влюбленная змея не надоумила его.

Как прав был Марк Туллий, желая избавиться от божественного дитяти! Мальчишка, живой кумир черни, во сто крат опасней миллионов Антониев и Лепидов, вместе взятых!

— О горе! — Демосфен Рима издал болезненный стон. —  Вторые сутки непрерывная качка, адская качка, внутренности так и переворачиваются, а буря и не думает утихать. И боги, и люди, и сами стихии против меня! Лучше смерть в бою, чем эта пытка!

Но вот качка стала слабей, тише. В каюту вошел кормчий:

— Мыс Цирцей! Запасемся водой — и в Фессалоники, к твоим друзьям!

Марк Туллий приподнялся на койке. Нет, он все равно не выдержит морского пути! Пусть рабы отнесут его на берег...

На суше стало легче. Земля уплывала, голова кружилась, но терпкий земной воздух придавал сил... Каждый шаг по каменистой дороге радовал...

Цицерон побрел в Рим. Рабы, в страхе перешептываясь, пошли за ним.

В Рим! Там он прожил жизнь, блестящую и бурную, там ему подобает умереть... Умереть? Нет! О боги, конечно, нет! Умрут другие, недальновидные, а он переживет этот приступ безумия, охвативший всю Италию, и будет жить! Жить!.. Умолит юного Цезаря. Какой он враг? Какой он воин? Больной, дряхлый...

Марк Туллий подыскивал слова, чтобы смягчить мальчика, и вдруг необычайно ясно увидел точеное личико, нежный, женственный ротик и холодные, беспощадные глаза.

Октавиана не разжалобить...

Цицерон свернул в сторону с большой дороги. Рабы последовали за ним. Не отзываясь на оклики и увещания, их старый господин торопливо пробирался сквозь заросли диких азалий. Падая и скользя, спешил к взморью в Астуре. Там, на своей приморской вилле, он успокоится и все продумает.

Не может быть, чтобы маленький, тщедушный ребенок стал убийцей, его убийцей. Малютка играл здесь на песочке с его девочкой! И этот золотушный малыш убьет своего наставника! Немыслимо! Нет! Конечно, нет! Надо только найти слова, слова достаточно веские!

Добравшись до жилища, Цицерон принял ванну, переоделся... Хотел уснуть... Но не смог. В темноте вспыхивали дикие, совсем нелепые мысли... А что, если прийти переодетым в Рим, пробраться в дом триумвира и на глазах палача покончить с собой? Удержала усталость и сознание невыполнимости, больше того — бесполезности этой жертвы. Триумвиры будут рады его добровольной смерти!

На рассвете Цицерон приказал грузиться на небольшую бирему. Они поедут морем до Кайэты.

В Кайэте беглец сойдет на берег. Отдохнет, напишет прощальные письма друзьям, а поутру снова в путь, в Элладу, к Бруту!.. Волей–неволей Марк Туллий, сторонник компромиссов, искатель третьего пути, враг крайностей, вынужден стать союзником неистовых тираноубийц! И не просто их единомышленником, каким он, по сути дела, всегда был, а ярым воином!

Цицерон знал, его голова оценена. Убийцы, посланные Фульвией, разыскивают его. Великий ритор содрогнулся от гадливой жути. Эта некрасивая, властная женщина... Многие считали ее в свое время второй красавицей Рима! Может быть...

Тогда любая площадная плясунья равна пеннорожденной Афродите! Но была или не была Фульвия красивой, она была сильна! Антоний лишь эхо ее желаний! И эту бешеную честолюбицу Марк Туллий имел глупость оскорбить... Оскорбить всенародно, с трибуны, перед лицом Сената и народа римского... О, если б можно было откусить язык, изрыгнувший эти несчастные филиппики![42] О бедный, суетный старец, чем ты увлекся! Призрачной мишурой кажущегося могущества! Разил риторическими громами, а враги твои втихомолку точили меч! Можешь повторить слова убитого твоими друзьями: жребий брошен!

Да, Марк Туллий Цицерон, твой жребий брошен! И сам ты столь неосмотрительно метнул кости. Пригрел змееныша! Вложил меч в руки своего палача! И теперь гибель неизбежна! О, горе! Горе побежденным!

Не прерывая своего скорбного монолога, Цицерон дал рабам себя одеть, подкрепить пищей и вынести в крытых носилках.

Но в тот миг, когда шествие тронулось из ворот, на дороге показались убийцы. Во главе отряда шагали какой–то центурион и трибун Попилий. Некогда Цицерон спас Попилия от обвинения в отцеубийстве.

Старик приказал рабам опустить носилки на землю. Не может быть, чтоб Попилий убил его!

Марк Туллий выглянул из носилок. Взявшись по привычке рукой за подбородок, смотрел в упор на убийц. Обросшее седой щетиной землистое лицо, запущенные, длинные пряди зеленовато–седых волос, безмолвный, запекшийся, как черный шрам, рот и старчески трясущаяся голова взывали о жалости. Попилий отвернулся, но молодой центурион Герений, выхватив меч, сделал шаг вперед.

Домочадцы закрыли лица. Боясь заступиться за своего господина, они были не в силах вынести зрелище его казни. Герений вложил меч в ножны. Жертва, немного успокоенная, вытянув тощую морщинистую шею, безмолвно и умоляюще следила за каждым движением своего палача.

Быстро выхватив нож, Попилий оттолкнул колеблющегося подчиненного и вонзил клинок в горло великого ритора. Захлебываясь красной пеной, Цицерон откинулся на подушки. В остекленевших глазах застыли ужас и изумление.

Центурион, следуя приказу Антония, отсек мертвецу голову и руки, которыми Демосфен Рима написал свои знаменитые филиппики — речи, позорящие Антония и Фульвию.

Эти кровавые трофеи были по воле триумвиров выставлены на Римском форуме, на той самой трибуне, где обычно Марк Туллий Цицерон произносил речи. И посмотреть на это зрелище стекалось еще больше народа, чем прежде приходило послушать знаменитого оратора. В толпе шепотом передавали друг другу, что Фульвия, мстя великому ритору за злословие, исколола язык мертвеца иголками. Распухший, багрово–синий и уже зловонный, высовывался он из судорожно оскаленного рта.

VI

Лелия шла к Югу, утоляла жажду в лесных ручьях, подкрепляла силы дикими орехами. Как смертельно раненное животное, бессознательно шла домой умирать. Шла, не думая, куда идет, не выбирая тропинок.

На седьмой день пути в оправе магнолий и кипарисов блеснули Путеолы. На вилле Цицерона суетились коммерсанты. Имущество покойного продавалось с молотка. Новый привратник не пустил Лелию.

— Идет распродажа. Нищих и бродяг велено гнать!

Вцепившись в узорную решетку, Лелия долго смотрела в сад. Потом безмолвно отошла. Проходила мимо знакомых дач. Стояла осень, и многие виллы были заколочены. У дома Атии она остановилась. В саду между теми же земляничными деревьями висел гамак. Но деревья не цвели. Ярко–красные, лишенные листьев и коры, ветви и ствол казались вымазанными свежей кровью. У ограды Филипп бранился с садовником. Супруг Атии был сердоболен и, придерживаясь древних суеверий, почитал отмеченных безумием. Он не узнал Лелию и протянул ей монетку.

Лелия машинально зажала в руке подаяние. Она отдаст эту монетку Харону, перевозчику усопших душ в царство теней. Даже на том свете, чтобы добраться до блаженного Элизиума или горестного Аида, нужны деньги.

Она спустилась к морю. Был отлив. Обнаженное дно морское дышало недавно ушедшей жизнью. В лужах копошились креветки, бились в агонии не успевшие уплыть рыбки и морские коньки. Быстро пробегали бочком крабы. Лелия шла по дну. Чуждая людям, она была здесь дома.

Девушка в глубокой задумчивости остановилась. Наяды не приплывут к ней. Пещера пуста, и не имеет смысла искать подводные цветы. Лелия опустилась на колени. У ее ног задыхался морской ежик. Она подняла его на ладонь и швырнула далеко в море. Ежик оживет в родной стихии.

Медленное неуловимое содрогание потрясло пучину. Вода сделалась выпуклой. С знакомым шумом прибоя покатились валы.

Синеокие, зеленокудрые наяды пели в волнах. Лазурная стена надвигалась. С высоты, сбивая девушку, ринулись волны. Она поднялась. Умереть пристало стоя, лицом к лицу со смертью, не дрогнув. Лелия, раскрыв объятия, бросилась навстречу приливу.

Волны снова сбили ее с ног, но Лелия поднялась вновь. Умереть... так просто... так безропотно... Нет! Она не смеет умирать... Убили Мудреца, но не его мысль! Мысль бессмертна, но ее, как малое пламя, надо сберечь!

Волны набегали, вновь и вновь опрокидывали девушку, волокли по каменистому ложу моря, но Лелия каждый раз вскакивала. Она хорошо плавала. То ныряя, то оседлывая волну, выплыла.

Всплески прилива выбросили ее на твердую землю. Волны едва касались ног. Какая наивность, какая трусость — искать смерти! А рукописи Мудреца? Его мысли, еще неизвестные людям? Ее долг — сохранить их!

Усталая девушка растянулась на пригретых солнцем камнях. Обдумывала... скорби не место... надо сражаться... сражаться словом, мыслью... бессмертным оружием против тленного...

Лелия поднялась и, стряхнув приставшие к одежде ракушки, медленно пошла к вилле Цицерона.