Последние дни Сталина - Джошуа Рубинштейн

категории политических заключенных, подлежащих освобождению, и позволить им влиться в советское общество. К 1 января 1959 года общее количество политических заключенных, осужденных за контрреволюционные преступления, сократилось до 11 тысяч человек — позорное и непростительное число для любого общества, но по сравнению с созданной Сталиным системой это был большой шаг вперед.

Не стоит пытаться романтизировать перемены, начатые его наследниками. Да, после 1953 года советская культура стала терпимее относиться к новым и разным голосам, стала более открытой по отношению к западной культуре, включая книги, музыку и произведения искусства. Теперь, после десятилетий произвола и массового террора, власти старались повысить уровень жизни и гарантировать некоторую степень личной безопасности граждан. Но Кремль по-прежнему был нетерпим к «буржуазным свободам» и подкреплял свои идеологические постулаты арестами, тюрьмами, трудовыми лагерями, психиатрическими лечебницами, ссылкой в отдаленные районы страны и даже изгнанием за ее пределы. Однопартийное правление не терпело конкуренции — ни в Советском Союзе, ни в странах-сателлитах. Хрущев и его преемники, оставаясь убежденными большевиками, могли осуждать самые страшные преступления Сталина и при этом сохранять те элементы диктатуры, на которые опиралась их собственная власть и влияние. Лишь после того, как в конце 1980-х Михаил Горбачев решил прекратить аресты людей за их убеждения или поступки, не связанные с насилием, освободить оставшихся политических заключенных и отменить цензуру, произошел окончательный распад СССР. Это случилось в 1991 году. Без жестких сталинских механизмов контроля навязанная им система диктаторского правления уже не могла существовать.

Эпилог

В июле, сразу после того, как об аресте Берии было объявлено публично, начались посвященные этому рабочие собрания, но вскоре они прекратились. Обществу дали понять, что расследование продолжается и что арестован ряд других сотрудников госбезопасности. Как лаконично сообщила Правда, 8 августа Верховный Совет — номинальный орган законодательной власти в стране — официально утвердил снятие Берии со всех постов и поручил рассмотрение его дела Верховному Суду. После этого пресса замолчала; в течение нескольких месяцев не было ни митингов с осуждением Берии, ни новых откровений о совершенных им злодеяниях, ни истерической кампании, призывающей к его расстрелу. Вероятно, Хрущев и другие понимали, что в глазах общества Берия больше, чем кто-либо из них, замешан в терроре и репрессиях и что если в своих обличениях они зайдут слишком далеко, то возникнут вопросы об их причастности к тем преступлениям, в которых его не обвиняли. Как в то время писал Эренбург, «миллионы граждан еще верили в непричастность Сталина к злодеяниям, но Берию все ненавидели, рассказывали о нем как о человеке, развращенном властью, жестоком и низком»[493]. Всего несколько месяцев назад Берия занимал свое место в триумвирате, стоящем у гроба Сталина, и произносил траурную речь. Теперь он был в опале — беззащитный, одинокий и трясущийся на допросах, подобно мириадам его жертв.

Желая во что бы то ни стало спасти свою жизнь, Берия написал несколько писем своим прежним товарищам. Он просил прощения за «резкость и нервозность, доходившую до недопустимой грубости и наглости с его стороны в отношении товарищей Хрущева и Булганина, имевшим место при обсуждении германского вопроса» и за «бестактное» поведение в отношении венгерской делегации на недавней встрече. Он оправдывался перед ними, как нашаливший школьник перед строгим учителем. Одно из писем он завершал просьбой направить его куда угодно, на любую работу: «Через 2–3 года я крепко постараюсь и буду вам еще полезен». Он писал из камеры подземного бункера и оправдывался за плохой почерк: освещение было слабым, а пенсне при нем не было[494]. На следующий день Берия повторил свои унизительные попытки, умоляя, чтобы Президиум назначил комиссию для строгого расследования его дела, «иначе будет поздно». Он просил их вмешаться и «невинного своего старого друга не губить»[495]. Единственной реакцией на это стало лишение его доступа к бумаге и карандашам.

Президиуму еще предстояло разобраться с некоторыми последствиями ареста Берии. Всеволод Меркулов был давним сотрудником госбезопасности, который знал Берию и тридцать лет проработал вместе с ним в Грузии и в Москве. Меркулова заставили написать Хрущеву длинное письмо, в котором тот излагал историю своего сотрудничества с Берией, чтобы помочь объяснить, как такой опытный партийный руководитель мог стать предателем. По словам Меркулова, «не бывает так, чтобы такие вещи происходили внезапно, в один день. Очевидно, в нем шел какой-то внутренний процесс, более или менее длительный». Но Меркулов смог вспомнить только то, что Берия всегда интриговал, желая продвинуться выше по служебной лестнице, что он жульничал, играя в шахматы, льстил вышестоящим и грубил подчиненным, что он «не только по-настоящему не любил товарища Сталина, но, вероятно, даже ждал его смерти [в последние годы, конечно], чтобы развернуть свою преступную деятельность». Через несколько дней после кончины Сталина Берия вызвал к себе в кабинет Меркулова и попросил его пройтись по черновику его речи на похоронах, при этом «был весел, шутил и смеялся»[496].

Другие письма были не столь полезны для партии. Небольшая группа чеченцев и ингушей написала Хрущеву из Казахстана, куда их депортировали. Для них, переживших массовое переселение 1944 года, Берия был «бессердечным людоедом и дикарем». «Он выслал нас, применяя самые жестокие методы». Дальше в письме рассказывалось о том, как целые семьи втискивали в вагоны для перевозки скота и как по пути во время коротких остановок из них выбрасывали трупы маленьких детей. О Сталине были только положительные отзывы[497]. Авторы письма винили исключительно Берию. Однако власти никогда не упоминали о депортации — ни в конфиденциальных разговорах, ни в списке обвинений, предъявленных Берии. Для Хрущева, влияние которого постепенно росло, как и для других представителей высшего руководства, такое письмо, в котором говорилось о реальных, а не о вымышленных злодеяниях, было темой щекотливой.

Еще одно письмо Маленков получил от ссыльного из Казахстана. Евгений Гнедин в свое время занимал высокую должность в пресс-службе наркомата иностранных дел. Но весной 1939 года, вскоре после снятия Максима Литвинова с поста наркома, Гнедин был арестован по обвинению в шпионаже. В своем письме он рассказывал, как Богдан Кобулов (который теперь тоже находился под арестом) со своим подручным в кабинете у Берии по сигналу самого хозяина «обработали [его] резиновыми дубинками». Они хотели, чтобы Гнедин признался в различных преступлениях, то есть «обмануть партию и правительство», но тот продолжал настаивать на своей невиновности. За свое мужество Гнедин заплатил годами, проведенными в тюрьме, трудовом лагере и ссылке. Его письмо не вошло в обвинительное заключение по