Ветер в лицо - Николай Руденко

— Садись ближе, моряк, — сказал Виктор. Тепло, родительское тепло, неизвестное ему до сих пор, завладело его сердцем. Но оно было горьким, как дым на пепелище.

— Олег, лучше расскажи, какую ты рыбу поймал, — сказала Валентина, чтобы перевести разговор на другое.

— Не надо, мама!

— А я расскажу, — смеялась Валентина.

Олег бросился на мать, закрыл ей рот рукой.

— Не говори!..

Очевидно, то, о чем собиралась рассказать Валентина, больно кололо самолюбие малого рыбака.

Мальчишку выручил Федор, сказав, что Доронин собирается ехать в Киев за Горовым.

— Выписывается? — спросил Сотник.

— Нет, просто заскучал. Пишет, что там для него атмосфера неподходящая. Ближе к коллективу хочет... Обследования проведены, а лечить его и в нашей больнице смогут. Врачи у нас неплохие. Процедурные кабинеты не хуже, чем в Киеве.

— Да, — согласился Виктор.

Сотнику показалось, что беззаботная веселость Валентины чисто внешняя, что она таит в себе глубокую печаль, но не хочет, чтобы ее замечали.

— Я читала рецензию на один рассказ, — сказала она. — Автора критиковали за то, что его герой бежал с курорта. Послали отдыхать, но там, на досуге, к нему пришла мысль, которую он искал годами... Он работал над изобретением. А я не согласна с рецензентом. Не понимаю, почему у них все происходит кампаниями?.. Кампания производственных романов, производственных стихов. Затем кампания любовной лирики... А в жизни все бывает сразу. Не правда ли?..

Олег придвинулся к матери, прижался к ней щекой. Разговор его мало интересовал, он начал скучать.

— Если бы я вдруг обнаружила то, что ищу — тоже убежала бы, — продолжала Валентина. — В тот же день. И Горового я понимаю. Не может он забыть о заводе, о людях и думать только о своих болезнях.

— Это так и не так, — сказал Виктор. — В произведениях все решает гражданская страсть. Если она есть — поверишь в невероятное. А если в десятке рассказов герои убегают с курортов или даже со свадьбы, одиннадцатый такой уже не прочтешь...

— О тебе я бы поверил, — улыбнулся Федор, с нетерпением поглядывая на Валентину.

— Не во мне дело... Я знаю одно: писать даже о недалеком прошлом, видимо, гораздо легче, чем о сегодняшнем дне... Ведь легко плавать по морю, что отшумело, успокоилось. А современность — это море в шторме. Все в нем кипит и клокочет. Тут сумей поплавать!.. Надо быть опытным капитаном. Иначе — разобьет о скалы.

Разговаривать больше было не о чем.

— Олег, — взял его за руку Виктор. — Поди сюда. Сядь здесь.

— Нельзя, — сказала Валентина. — На кровать нельзя. Санитарка увидит — сразу же нас выгонит.

Она задержала руку сына, посадила его на кончике стула рядом с собой. А Виктор протянул ладонь, погладил его по голове. Это произошло вопреки воле. Он сразу же убрал руку.

— Почему нельзя? — удивился Олег.

Валентина не ответила на вопрос сына, подумала:

«Как они похожи между собой»

— Олег, — не без умысла спросил Виктор, поднимая над подушкой белокурую голову. — Кто это среди твоих товарищей Сотник?

Затем внимательно посмотрел на Валентину, на Федора. Заметил, как у Голубенко передернулось лицо, вздрогнули плечи. Федор сидел как на иголках.

— Да это же... — засмеялся Олег. — Это... — и вдруг его лицо исказилось от боли. — Мама! Больно!

Парень выдернул свой башмачок из-под ее ноги, заплясал на месте.

— Ой, сынок... Я нечаянно.

«Неужели знает? — с ужасом подумала Валентина. — Когда он узнал? От кого?».

Федор, поглядывая на часы, встал.

— Валя, нам пора.

Минутная пауза была такой напряженной, что, казалось, не выдержат нервы. Скорее, скорее отсюда!.. Валентина схватила за руку Олега. Хотя бы Виктор не повторил своего вопроса.

Но парень, к сожалению, проявил хорошую память и сам вернулся к прерванному разговору:

— Дядя, так это же я Сотник!

«Все!» — задрожал Федор.

Но нет! Он не сдастся без боя. Он будет драться до последнего.

— Оставьте нас вдвоем, — нахмурившись, сказал он Валентине.

Валентина была в замешательстве, но она верила в самообладание Федора и потянула удивленного Олега к выходу. Все равно она не могла разговаривать с Виктором в присутствии Федора, а тем более Олега.

В душе ее боролись противоречивые чувства. Хотя отношения с Федором становились все более напряженными, она была еще далеко от мысли о разрыве. Тем более сейчас, когда она убедилась: Виктор знал, что Олег — его сын. Знал и молчал, чтобы в нужный момент нанести ей удар с холодным расчетом следователя. Это, видно, принесло удовлетворение его самолюбию... Надо иметь каменное сердце, чтобы в течение десяти лет не проявить малейшей заинтересованности в судьбе собственного ребенка.

И вдруг грудь ее сжалась от приступа такой безумной тоски, что она чуть не выдала своего волнения перед сыном. Она готова была побежать назад, к кровати Виктора, и, несмотря ни на что, обо всем расспросить и все рассказать...

Однако Валентина нашла в себе силы побороть это внезапное чувство.

Сотник выжидающе молчал, следя за каждым движением Голубенко.

Федор поднял голову, твердо взглянул в глаза Виктору.

— Это не было ложью, — медленно сказал он, отвечая на незаданный ему вопрос. — И я, и Валентина думали, что так будет лучше...

Федор почти верил, что он и сейчас не прибегает ко лжи. Если это даже не полная правда, то все же полуправда, но не ложь. Разве у Валентины не возникло потом желание скрыть сына?.. Значит, он тогда только опередил события.

Голубенко сказал зажигательно, почти убежденно:

— Лучше для всех... И для тебя. Ведь тебе было бы значительно труднее, если бы ты знал. И Олегу не легче. На кого же нам жаловаться?.. Во всей этой неразберихе виновата только война. А с нее не спросишь.

— Хватит, — хмуро, сдерживая гнев, остановил его Сотник. У него не было ни малейшего желания выслушивать эти жалкие объяснения. У Виктора было много оснований не верить Федору, а Валентина всем своим поведением убедила Сотника, что Федор в своем вранье не одинок.

28

То, чего не прощают одному человеку, легко сходит с рук другому. Лишь бы это было в его характере, чтобы без этого его нельзя было представить, как нельзя представить акацию без колючек, а сиреневые кусты — с колючками.

Ну, скажем, кто обратит внимание на жалобы Никиты Торгаша насчет того, что его печь всегда обходят, что начальство, мол, не удовлетворяет элементарных потребностей его смены, что где-то, кто-то и почему-то всегда его обсчитывает?.. Люди ради вежливости выслушают такую ​​жалобу, а когда он отойдет, — махнут рукой. Пусть поговорит!.. Слышали уже не раз.

А заговори об этом Игнат Сахно, сразу были бы созданы комиссии и подкомиссии для расследования. И если бы эта жалоба не подтвердилась — на голову Сахно посыпались бы десятки обвинений и обид...

Зато и у Игната Петровича была одна черта, которую не простили бы другому, а ему сходило с рук, речь идет о давней, молчаливой, без надежды на взаимность, любви к Лиде. Лида об этом начала догадываться лишь несколько месяцев назад и была этим очень удивлена. А товарищи Игната, — да и не только товарищи, — знали об этом давно. Сначала шутили, заметив, какими глазами он провожает Лиду:

— Ой, нагорит тебе, Игнат, от Солода!..

Но увидев, что упоминание о Солоде заставляет Сахно болезненно морщиться, прекратили шутки и только сочувственно качали головами.

Не раз, выходя утром на работу, Лида замечала его ссутулившуюся фигуру за деревьями, между кустами сирени. Он часами смотрел на ее окна, выжидая, пока появится за стеклом Лидино лицо.

Лида глубоко жалела пожилого вдовца. Тем более что он ей чем-то нравился. Жена Игната умерла три года назад от ран, полученных во время бомбардировки их города. Она пролежала почти десять лет, не вставая с постели. Лида знала, с каким вниманием и сердечностью относился Сахно к своей безнадежно больной жене.

Однажды, выйдя из дому, она заметила на противоположной стороне улицы Сахно, который стоял за тополем, между сиреневыми кустами. Лида позвала.

— Игнат Петрович!..

Сахно вышел из-за своего укрытия. Они пошли рядом. Квадратное лицо Игната нервно передергивалось, рыжие брови опустились на глаза. Завязался какой-то незначительный разговор. Лиде его поддерживать было трудно, потому что Сахно был слишком неразговорчивым.

— Хотите, я познакомлю вас со своей приятельницей?.. Очень хорошая женщина, — хитро улыбаясь, сказала Лида.

Сахно остановился, повернулся и, не попрощавшись, ушел. Лида несколько раз позвала его, но он даже не оглянулся...

Только на следующий день Лида поняла, как она оскорбила Игната Петровича своей неуместной, бестактной жалостью. Ей стало стыдно за свой поступок. Но в таких случаях просить прощения — еще более нелепая бестактность. Она молча переживала эту неприятность и только сегодня, уходя с работы, рассказала о ней Лизе Мироновой.

— Он очень хороший человек, — грустно покачала головой Лиза. — Его действительно жалко...