Елизавета Петровна. Императрица, не похожая на других - Франсина Доминик Лиштенан

Шувалов, которого, несомненно, подстегивало соперничество с Кириллом Разумовским, президентом Академии наук, и тем паче с его братом Алексеем, морганатическим мужем Елизаветы, своими московскими начинаниями бросал вызов столице. Академия откликнулась на такой всплеск культурной и научной активности Москвы: газета «Санкт-Петербургские ведомости», основанная еще в 1727 году, начиная с 1756 года стала издаваться на французском языке с приложениями. Член Академии и историк Мюллер стал выпускать «Ежемесячные Сочинения, к пользе и увеселению служащие» тиражом в 2000 экземпляров. Эта газета публиковала статьи понемногу обо всем, но преимущественно о добром отношении к животным или приводила обширные пассажи из Монтеня и Локка{570}. Сообщения о новейших открытиях в области ветеринарии соседствовали там с подведением итогов торговли лошадьми на нижегородской ярмарке. Общеевропейская экономическая ситуация рассматривалась там исключительно с точки зрения интересов русского купечества. Другие материалы превозносили благотворность вакцинации против оспы{571}, причем задолго до рекламной кампании Екатерины II, которая очень взволновала умы подданных, распорядившись, чтобы прививку сделали лично ей. И наконец, там же во множестве подробностей описывались достоинства картофеля, с которым русские познакомились в 1758 году во время оккупации Восточной Пруссии. Тем не менее давался совет картофелем не злоупотреблять, ибо некоторые гурманы уже расплатились жизнью за свою неумеренность.

Эта же газета сообщала также о последних географических исследованиях, предпринятых Академией. Так, в 1755 году она распорядилась составить подробное описание всех церквей и монастырей страны; Синод этому воспротивился, ссылаясь на нехватку средств. Но академики упорствовали и два года спустя представили перечень губерний с данными об их размерах и границах, а затем и список приходов, число и местонахождение коих были указаны с большой точностью. Но со временем, невзирая на поддержку Разумовского, продажи «Ежемесячных Сочинений» стали падать, дошли до 1250 экземпляров, а в 1764 году газета перестала выходить. А древняя столица вскоре обзавелась собственной Академией художеств. Великолепные идеи Штелина многих вдохновляли, и вот десять лет спустя после создания петербургской Академии изящных искусств Шувалову было поручено создать при Московском университете учреждение подобного же рода, посвященное живописи, ваянию и архитектуре, которое должно заслужить признание и за пределами страны. Оно получило в свое распоряжение средства, которые ставили его вне всякой конкуренции: 6000 рублей в год{572}. Ле Лоррену и скульптору Жилле выдавалось годовое жалованье по 1000 рублей, причем за каждое произведение они получали отдельную плату.

В своем дневнике Штелин замечает не без язвительности, что хотя князю Хованскому, первому директору московской Академии художеств, платят 1000 рублей жалованья, на самом деле он и 1000 копеек не стоит. Другие русские также привлекали нелестное внимание ехидного немца. Излюбленной мишенью его насмешек стал Кокоринов — архитектор дрянной, поскольку заграничной выучки не приобрел, он и в Академии не слишком преуспевал, коль скоро речь шла о работе, в которой он ничего не смыслил, пока его не вознесли на это место. Преподаватели, призванные из-за границы, среди прочего благодаря рекомендациям Дидро и Вольтера, тем не менее предпочитали обосновываться в древней столице, подальше от светской суеты двора.

В ноябре 1757 года Шувалову удалось получить высочайшее соизволение на создание в Санкт-Петербурге второй Академии изящных искусств. Она предназначалась для того, чтобы послужить к вящей славе России как равной, если не сильнейшей, по части интеллектуальных возможностей соперницы великих европейских держав. Это повое учреждение усвоило то настроение общества и некоторых выдающихся его представителей, которое требовало, чтобы посредственные (или слывущие таковыми) иностранные художники не обогащались в ущерб отечественным. За это Штелин вскорости обвинил Шувалова, что он-де руководствуется исключительно меркантильными соображениями. Если послушать его, выходило, что зловредный антагонист не преследует никаких воспитательных целей, проявляет неспособность формировать общественный вкус и способствовать рождению искусства, которое, оставаясь русским, по сути, не замыкалось бы целиком в вопросах религиозных.

Тем не менее в 1758 году занятия в новой Академии начались. В ее программе значился французский язык — для кандидатов это стало еще одним соблазном. Шестнадцать студентов перешли сюда из московской Академии, к ним прибавилось еще двадцать два юноши, по большей части сыновья военных. Штелин потерял нескольких мастеров и немало учеников, это было настоящее кровопускание. А уж создание в лоне конкурирующей Академии граверной мастерской обернулось сущим бедствием: тут его без зазрения совести покинули Шмидт, Тайхер и несколько талантливых русских. Немец клял на чем свет стоит молодую Академию, растущую за счет старой, эту дочь, оскорбляющую свою мать{573}. А последней ничего не оставалось, как только считать потери: качество ее продукции понижалось, многие картины, изображавшие ежегодные празднества дней былых, приходили в негодность. Кунсткамеру, детище Петра Великого, предназначенную для того, чтобы, кроме демонстрации разных диковин, также способствовать возвышению искусств и наук, заполонила моль; коллекции гнили в подвалах, слишком часто затопляемых, когда Нева выходила из берегов.

Когда в 1760 году наконец встал вопрос о слиянии двух Академий, Штелин сопротивлялся как только мог. В гневе он обрушился на интриганов французов, обвинил их в неподобающем вмешательстве в культурную жизнь России. Он выдвигал известные доводы в пользу сохранения двух во многом различных учреждений: дескать, его маленькая Академия изящных искусств по-прежнему необходима для выживания Академии наук. Средства, выручаемые от продажи карт и планов, служат подспорьем для ремесленников и подмастерьев, эти последние работают для издательства, барыши которого в свой черед питают академический корпус. Защищая собственную позицию, немец находил и другие аргументы. Ученые не смогут обходиться в своей работе без гравюр, изготовляемых в мастерских его учреждения. А разве двор, чтобы не сказать все благородное сословие, откажется от аллегорических изображений, без которых немыслимо вообразить потолки и гобелены? Читатели тщетно станут искать заставки и виньетки в книгах, изданных Академией наук, если последняя будет лишена преимущественного права на услуги граверов…

Старый директор и о себе не забыл: в случае, если его Академию все-таки ликвидируют, он тем не менее отдаст себя в распоряжение конкурирующего учреждения, между прочим, его опыт и столь продолжительные труды заслуживают более высокого жалованья{574}. Шувалов не снизошел до того, чтобы прислушаться к речам академика; уж его-то сетования никогда не будут доведены до сведения Елизаветы. Москва одержала, таким образом, «косвенную» победу в научной и культурной борьбе. А Ломоносов, пользуясь поддержкой могущественного фаворита, одержал еще одну победу: смог дать стране литературный язык, сочетающий элементы разговорного и старославянского.

ЛИТЕРАТУРА ВО СЛАВУ ПРОГРЕССА

Елизаветинская эпоха ознаменовалась первым взлетом русской литературы. Тредиаковский, Ломоносов и Сумароков соревновались в сочинении пьес и од. Столичная золотая молодежь была от них без ума, цитировала своих кумиров по любому поводу{575}. Сумароков, чья подпись стояла под либретто первой русской оперы, в 1747 году стал также автором «Хорева» — первой трагедии, написанной русскими стихами. Она была разыграна любительской труппой, состоявшей из кадетов. Заинтересовавшись успехом этого спектакля, Елизавета пригласила новоявленных комедиантов ко двору, где они представили новую пьесу Сумарокова «Синав и Трувор». Екатерина вспоминает это представление, по ее мнению — посредственное, в своих «Мемуарах». Однако в 1755 году «Меркюр де Франс» опубликовала критический отзыв на эту пьесу, где утверждалось, что она проникнута истинно русским духом, а ее сюжет взят из истории Новгорода. Таким образом, оригинальная русская словесность, едва зародившись, вызвала отклик за рубежом.

Императрица не могла расстаться с нашумевшей пьесой: она без ума влюбилась в Трувора, роль коего исполнял Никита Афанасьевич Бекетов, молодой человек лет восемнадцати. Она приказывала, чтобы спектакль повторяли иногда аж по три раза в день, что подчас совсем изнуряло возлюбленного комедианта. Этот последний стал любимчиком придворных дам, в особенности Анны Гагариной, прослывшей царицыной соперницей с тех пор, как ею заинтересовался Иван Шувалов{576}. Бекетов поражал актерским дарованием, но главное — своими красивыми голубыми глазами, привлекавшими все взоры. Комедиант неизменно одевался в любимые цвета государыни, его роскошные кафтаны были украшены алмазами. Костюмами и гримом труппы Елизавета занималась лично, она даже позволила комедиантам переодеваться в императорских покоях. Во время карнавала, когда вода в Неве поднялась, кадетской труппе было велено оставаться ночевать во дворце: что, если переправа по мостам сейчас опасна? Бекетова встречали в императорских покоях, на нем были кружева, перстни и часы, принадлежавшие ее величеству.