Человеческая комедия. Вот пришел, вот ушел сам знаешь кто. Приключения Весли Джексона - Уильям Сароян

Несколько мгновений мы шагали молча, а потом он сказал:

— Я хочу уйти из армии. Я знаю, как это сделать. Но мне нужно немножко помочь, и я прошу тебя это сделать.

— Не смогу я, что ты, — отвечал я. — Нас обоих расстреляют за такие дела.

— Не думай, что я останусь перед тобою в долгу, — сказан Лу. — Я тоже для тебя что-нибудь сделаю.

— Нет, не могу, — сказал я. — Пусть я, по-твоему, простачок, но я служу в армии и не стану жульничать.

— Ну а если это не жульничество?

— Нет, жульничество, — сказал я. — Я ведь вижу.

— Ладно, — согласился Лу. — Допустим, что придется немножко сжульничать. А ты думаешь, в армии, в правительстве, да и по всей стране — всё по-честному? Жульничество сплошное кругом — так оно было, так и будет всегда, пока люди такие, как есть. Все люди — дерьмо.

— Может быть, но не всегда.

— Да и я не всегда, — сказан Лу. — У меня жена, я ее люблю, она — все для меня. Сидит теперь дома и плачет целыми днями. Да ребят у меня трое, я их тоже люблю. Не такая уж я дрянь, когда я с женой да с детьми. Мне сорок лет. Не понравился я там у нас, по соседству, одному сукину сыну — он и загнал меня в армию. Пронюхал, что я отложил немного деньжат про черный день, и решил, что семье моей хватит лет на пять-шесть, чтобы прожить без нужды. Вот он и сговорился с другими такими же сукиными сынами, и решили они меня сцапать, забрать в солдаты — в наказание. Страна воюет, все взбудоражены, сотни тысяч людей идут в армию — так они решили, почему бы и мне не пойти. Один из них — грошовый адвокатишка, другой — хвастунишка судья, третий — делец копеечный, — так ведь они у руля, и что ни скажут, все выйдет по-ихнему. Толпа — за них, а что я людям? И бросили меня в армию, как вора в тюрьму. Правда, я кое в чем согрешил, но ни гроша ни у кого не украл за всю жизнь. Долги отдавал. Любил жену, детишек растил.

— А чем ты занимался до того, как попал в армию?

— Всем понемножку, — сказал Лу, — Держал бар на Пасифик-стрит в Сан-Франциско. Там у меня в задней комнате шла небольшая игра. Да девушки знакомые были, охотницы до легкого заработка.

— Это какого же легкого заработка? — спросил я.

— Сам понимаешь какого, — сказал Лу.

И верно, я понял. Может быть, я должен был почувствовать отвращение к такому человеку: прохаживается со мной и рассказывает о себе разные такие вещи — сначала про жену и детей, а потом — эти штучки. Но, видно, я и сам человек не очень порядочный, потому что отвращения к нему не испытывал. Может быть, потому, что я видел, что Лу мне не лжет, а говорит всю правду, и я не мог не восхищаться такой откровенностью. Да занимайся я такими вещами, мне бы наверняка было стыдно признаться кому-нибудь. Я бы наверняка соврал или умолчал об этом, а Лу не лгал, говорил всю правду. Я подумал, что если бы все говорили правду вот так напрямик, не скрывая, кто кем был и что делал, то мир стал бы чуточку лучше, и, может быть, поэтому Лу не вызывал во мне отвращения. Хотя я не вполне уверен. Может быть, все-таки я не испытывал к нему отвращения просто потому, что и сам я по натуре человек непорядочный.

— Ну, так что ты хочешь, чтоб я сделал? — спросил я.

— Ты мне сначала скажи, что я могу сделать для тебя?

— Ну, что ты! Ничего мне от тебя не нужно, но если я могу для тебя что-нибудь сделать, за что меня не расстреляют, я, наверно, сделаю. Детишек твоих как зовут?

— Старшего — тоже Лу. Потом идет девочка, Роза, потому что так зовут мою мать. А третий, совсем крошка, двухлетний — Майкл, потому что так звали моего деда.

— А жену твою как зовут?

— Марта.

— Так что ты хочешь, чтобы я сделал, Лу?

— Видишь ли, я должен заступить на этот пост в четыре утра.

— Так.

— Но меня в это время не будет ни в караулке, ни здесь.

— А где же ты будешь?

— Сбегу, — сказал Лу. — Дня через два-три меня разыщут. А я ничего помнить не буду. Тогда станут выяснять кто меня видел последний. А это окажешься ты. Когда я укладывал сержанта в постель, я боялся, как бы кто меня не увидел, думал, не пришлось бы отложить это дело, но никого поблизости не было. Все спали, никто меня не видал. Вот возьми, это бумажки сержанта. Все до единой. Я хочу, чтобы ты отдал их ему утром, и все. Если он поинтересуется, как они к тебе попали, напомни ему, что он был пьян, возвращался в казармы и не ответил на оклик, так что ты его чуть не застрелил, да хорошо — вовремя узнал. Скажи ему, что он не хотел идти домой, пока ты не возьмешь на сохранение его вещи. А теперь ты их ему возвращаешь.

— А если он вспомнит, что ты укладывал его в постель?

— Вспомнит, да не слишком ясно, — сказал Лу. — Это-то мне и нужно. Будто бы и вспомнит, да не захочет дела поднимать.

— А вдруг он заявит, что его кто-то уложил спать?

— Он был пьян. Ему это привиделось. Да никому он об этом не скажет. А вот когда ты отдашь ему эти бумажки, он может отвести тебя в сторонку и спросить. Скажи ему, что он дал тебе бумажки и пошел домой.

— Ну а если он только поглядит на меня и ничего не скажет?

— Тем лучше. Может случиться, что никто тебя ни о чем и не спросит, — тем лучше.

— Думаешь, у тебя это выйдет?

— Должно выйти, — сказал Лу. — Жена плачет целыми днями. Мне брат описал все как есть. Ну а жена — она пишет только красивые письма: мол, все прекрасно. Пишет мне неправду и молится за меня каждое утро и вечер.

— Молится?

— Ну конечно, — сказал Лу.

— А куда ты пойдешь? Где будешь скрываться?

— Лес этот видишь?

— Ну да.

— Был там когда-нибудь?

— Был.

— Так вот, — сказал Лу, — несколько дней и ночей я проведу в этом лесу.

— А еды ты себе приготовил?

— В еде я не нуждаюсь. Человек, потерявший голову от тревоги за жену и детей, не берет с собой завтрака.

— Так что я должен сделать? Отдать Какалоковичу эти бумажки — и все? Так, что ли?

— Да. А если кто-нибудь спросит, принимал ли ты от меня этот пост, скажи — да. Ведь это правда. Если спросят, садился ли я на грузовик, чтобы ехать в караульное помещение, скажешь — нет. И это правда. Может быть, ты видал, как я пошел по направлению к казармам? Да, видал. Ты увидишь, как я пойду туда через несколько минут, так что это тоже будет правда.

Лу подождал немного и спросил:

— Хочешь для меня это сделать?

— Хотеть не хочу, говоря по правде. Никогда я ни в чем дурном не участвовал. Боюсь, что и солгать по-настоящему не сумею. Я ненавижу ложь. Когда мне кто-нибудь лжет, меня тошнит, не знаю отчего.

— Хорошо, я вернусь в караулку, — сказал Лу. — И забудем об этом. Я понимаю твое состояние. Католик я неважный, но не такой уж плохой, чтобы не уважать человека честного.

— Да я не договорил, — сказал я. — Я не хочу этого делать, но сделаю. Постараюсь держаться правды, но если придется солгать, ну что ж — наверно, солгу.

— Надеюсь, тебе лгать не придется, — сказал Лу. — Вовек не забуду твоей услуги.

И вот он ушел по направлению к казарме, и я опять остался один. Я думал, прошла уйма времени, но было только двадцать пять минут второго, так что до смены оставалось еще тридцать пять минут.

Глава девятая

Весли окликает полковника Ремингтона, который честит демократов и состязается в лае с собакой

Оставшись один, я начал досадовать, что вошел в сговор с Лу, но я знал, что я его не предам, что бы со мной ни случилось, и от этого расстроился еще больше. Итак, я лжец. Я сделаю все, как просил меня Лу, буду отвечать на вопросы — когда правду, а когда и нет. Но после того, как Лу освободится из армии — если это ему удастся, — вот что я сделаю: я пойду и заявлю на себя.

Но как мне это сделать? Если я скажу, что я лжец, меня спросят, в чем я солгал, и тогда мне придется сказать, что я лгал про Лу Марриаччи. И тогда за ним пошлют — а он будет в это время дома, с семьей — и доставят его с позором обратно в часть или посадят в тюрьму.

Нет, я уже никогда не смогу сказать правду. Слишком уж многие из-за меня пострадают, если я стану говорить правду после того, как солгу. Пострадают Марта Марриаччи и двое ее сыновей, Лу и Майкл, и ее дочка Роза. Я останусь лгуном на всю жизнь, вот и все.

Словом, я почувствовал себя таким несчастным, что слезы выступили у меня на глазах, и я подумал — уж лучше бы мне не родиться. Стоит ли жить, если ты лжец?

И тут я заплакал, как плакал, бывало, шестилетним мальчишкой — тихо и жалобно, — ведь не с кем даже поговорить.

Плакал я, плакал и вдруг слышу: кто-то идет по дороге. Я так был расстроен и сердит на себя, что возненавидел весь мир и особенно того, кого надо было окликнуть. Я уж больше не боялся, мне было все равно, что случится. Пускай меня даже убьют — тогда по крайней мере не придется лгать, а Лу будет знать, что я его не предал.

Я так злобно закричал:

— Стой! Кто идет? — что человек едва не упал.