Лермонтов - Елена Хаецкая

Тогда Синицын вынул из своего письменного стола тетрадку почтовой бумаги, сшитую в осьмушку, и сказал мне:

— По пословице: «Кормил до бороды, надо покормить до усов». Вам, Владимир Петрович, по-видимому, нравятся стишки моего однокашника, так я вам уж не наизусть, а по этой тетрадке прочту другие его стихи, только что вчера доставленные мне Юрьевым для списка копии. Это маленькое стихотворение Лермонтова называется «Монго».

— Вот странное название! — воскликнул я.

— Да, — отозвался Синицын, — странное и источник которого мне неизвестен. Знаю только, что это прозвище носит друг и товарищ детства Лермонтова, теперешний его однополчанин, лейб-гусар же, Столыпин, красавец, в которого, как вы знаете, влюблен весь петербургский beau-monde и которого в придачу к прозвищу «Монго» зовут еще le beau Столыпин и la coqueluche des femmes. То стихотворение Лермонтова, которое носит это название и написано им на днях, имело soit dit entre nous, основанием то, что Столыпин и Лермонтов вдвоем совершили верхами, недель шесть тому назад, поездку из села Копорского близ Царского Села на петергофскую дорогу, где в одной из дач близ Красного кабачка все лето жила наша кордебалетная прелестнейшая из прелестных нимфа, Пименова, та самая, что постоянно привлекает все лорнеты лож и партера, а в знаменитой бенуарной ложе «волокит» производит появлением своим целую революцию. Столыпин был в числе ее поклонников, да и он ей очень нравился; да не мог же девочке со вкусом не нравиться этот писаный красавец, нечего сказать. Но громадное богатство приезжего из Казани, некоего, кажется, господина Моисеева, чуть ли не из иерусалимской аристократии и принадлежащего, кажется, к почтенной плеяде откупщиков, понравилось девочке еще больше черных глаз Монго, с которым, однако, шалунья тайком видалась…»

* * *

Эти заметки рисуют Лермонтова таким, каким он виделся людям достаточно к нему близким. Людям, которые его любили и ценили его поэтический дар. Людям, которым он приоткрывался.

Вот интересно: обычно любящие не могут быть объективны и справедливы, они пристрастны и потому вольно или невольно искажают факты в пользу объекта своей любви. В случае с Лермонтовым дело обстоит ровно наоборот: те, кто Лермонтова не знает, те его и не любят и в своих оценках личности поэта страшно необъективны (некрасивый, злобный, мрачный); но чем больше Лермонтов открывается какому-либо человеку, тем больше этот человек его любит — и тем яснее его взгляд на поэта (ранимый, верный, абсолютно гениальный).

Синицын — где-то посередине: Лермонтов не дает ему узнать себя вполне, но того, что знает Синицын, достаточно, чтобы любить в Лермонтове доброго товарища и безусловно ценить его поэтический дар.

Монго

Ближайшим и постоянным, до самой смерти, другом — участником проделок, шалостей, дуэлей, вылазок в театры и к цыганам — оставался у Лермонтова неизменный Алексей Аркадьевич Столыпин — Монго.

Столыпин приходился Лермонтову дядей — он был сыном Аркадия Алексеевича Столыпина, обер-прокурора Сената, родного брата бабушки Лермонтова Арсеньевой. Однако в силу того, что Монго и Лермонтов были ровесниками, их считали двоюродными братьями.

Столыпин был настолько красив, что это вошло в поговорку. М. Н. Лонгинов пишет так: «Красота его, мужественная и вместе с тем отличавшаяся какой-то нежностью, была бы названа у французов «proverbiale» (общеизвестной). Он был одинаково хорош и в лихом гусарском ментике, и под барашковым кивером нижегородского драгуна, и, наконец, в одеянии современного льва, которым был вполне, но в самом лучшем значении этого слова. Изумительная по красоте внешняя оболочка была достойна его души и сердца. Назвать Монго-Столыпина значит для нас, людей того времени, то же, что выразить понятие о воплощенной чести, образце благородства, безграничной доброте, великодушии и беззаветной готовности на услугу словом и делом. Его не избаловали блистательнейшие из светских успехов, и он умер уже не молодым, но тем же добрым, всеми любимым Монго, и никто из львов не возненавидел его, несмотря на опасность его соперничества. Вымолвить о нем худое слово не могло бы никому прийти в голову и принято было бы за нечто чудовищное».

Отменная храбрость Алексея Аркадьевича ни у кого не вызывала сомнений. Однажды он отказался от дуэли, на которую был вызван, и никто не посмел сказать ему ни слова в упрек. Его отказ был принят без всяких объяснений — так безупречна была репутация Монго. Известно также, что Столыпин всегда защищал Лермонтова от нападок многочисленных врагов и мало расположенных к нему людей. В двух дуэлях Лермонтова Столыпин был его секундантом. Безукоризненная репутация Столыпина немало способствовала тому, что поэт был огражден от наветов и кривотолков. Все отзывы о Монго сходятся в том, что он был храбр и благороден. Один только князь Барятинский, также товарищ Лермонтова по Школе, недоброжелательно отзывался и о нем, и о самом Лермонтове; но у Барятинского имелись собственные причины.

Гусарство в обществе Монго запечатлено Лермонтовым в поэме, которая так и называется «Монго», по имени главного ее героя. Лермонтов выведен там под своим прозвищем Маёшка. Событие, подавшее повод к «блестящей поэме-шутке», уже изложено устами добрейшего Афанасия Ивановича Синицына, выковыривавшего после визита Лермонтова окурки из цветочных горшков. «Краса и честь балетной сцены» Екатерина Пименова была дочерью кузнеца и воспитывалась в театральной школе. Ее красота увлекла одного богатого казанского помещика и откупщика Моисеева. Девушка, как тогда выражались, «не устояла», и счастливец поселил свою «нимфу» в одной из весьма модных дач по Петергофской дороге, где окружил всевозможной роскошью.

Монго вместе с Маёшкой задумал совершить ночной набег на дом танцовщицы. Верхами они выехали из Красного Села с закатом солнца, чтобы успеть обратно к семи утра — на полковое учение.

В поэме Лермонтов дает, надо полагать, не только живописный, но и вполне правдивый портрет своего друга:

Монго — повеса и корнет,Актрис коварных обожатель,Был молод сердцем и душой,Беспечно женским ласкам верилИ на аршин предлинный свойЛюдскую честь и совесть мерил.Породы английской он был —Флегматик с бурыми усами,Собак и портер он любил,Не занимался он чинами,Ходил немытый целый день,Носил фуражку набекрень;Имел он гадкую посадку:Неловко гнулся наперед,И не тянул ноги он в пятку,Как должен каждый патриот.Но если, милый, вы езжалиСмотреть российский наш балет,То, верно, в креслах замечалиЕго внимательный лорнет.Одна из дев ему сначалаДней девять сряду отвечала,В десятый день он был забыт —С толпою смешан волокит.Все жесты, вздохи, объясненьяНе помогали ничего…И зародился пламень мщеньяВ душе озлобленной его.

Дополнительный комизм придает положению то обстоятельство, что довольно ничтожная тема («набег» гусара на ветреную актрису) изложена Лермонтовым «демонским» слогом: безумные страсти, клубящиеся в душе демона (у демона есть душа? Ведь он сам — дух?), сопоставлены с досадой на «коварную», снедавшую Монго.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});