Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары. - Арсений Несмелов

— Но тогда он должен был бы стрелять! — настаивал я.

— Вовсе нет! — и собеседник пожал плечами. — Зачем? Ведь вот — к мосту совершенно неожиданно явилась моя кохана с псами, и всё устроилось прекрасно — и для вас, и для него. А убей он вас или, еще хуже, подрань — и началось бы целое следствие. Нет, уверяю вас, этот чихающий пан действовал хорошо.

И я не мог не отметить себе, как любовно скрестились их взгляды, этой пышной блондинки и господина со стальными глазами.

Через несколько минут мы расстались. И о встрече в цукерне я очень скоро и совершенно забыл. Мне, самому преследуемому и травимому, уже не было никакого дела до пани Пекарской, до давнего происшествия на мосту.

Прошло почти четверть века. По странному свойству памяти вдруг, неожиданно совсем, открывать самые потаенные свои ящички, в которых она хранит прошлое, — давнее событие вдруг всплыло в моем сознании. Было это в одну из моих бессонных ночей, когда думаешь черт его знает о чем. И вот отдельные моменты моей неудачной попытки поймать Золотой Зуб вдруг осветились по-иному, разрозненное соединилось вместе, скрытые пружинки привели в движение какие-то колесики, весь механизм событий оказался в состоянии точнейшей работы. И тут я вдруг понял, что ведь неизвестный, обнаруживший себя под мостом нечаянным, непроизвольным чиханием, и господин со стальными глазами, предложивший мне в польской кондитерской на Петровке стакан кофе, — одно и то же лицо. И никто меня не разубедит.

КОРОТКИЙ УДАР[18]

I

Штаб Особой армии, состоявшей из корпусов — гвардейского и 25-го армейского, нуждался в контрольном пленном. Дело в том, что агент контрразведки, подкинутый в один из польских городов при отступлении русской армии, пробравшись через линию окопов, сообщил о переброске на Владимиро-Волынский участок фронта двух свежих германских дивизий, что указывало на возможность наступления. Худосочный поляк чахоточного вида так уверенно перечислял номера прибывших полков, что у штабных возникло Подозрение: не обслуживает ли шпион обе стороны, выполняя в данном случае директиву германского штаба, целью которого было ввести в заблуждение русское командование?

Проверить слова агента штаб мог лишь одним способом: показаниями пленных, которых поэтому на специальном военном языке и называли контрольными.

Однако немцы за зиму так обжились в окопах, так укрепились в них и стали столь осторожны, что достать хотя бы одного контрольного пленного для частей Особой армии оказалось задачей непосильной.

Обычно пленных раздобывали команды полковых разведчиков. Они ночью подползали к выставленным за линию проволочных заграждений полевым караулам и снимали их.

Но, пожертвовав за осень десятком людей, немцы уже не попадались на этот хитрый прием. Они обнесли проволокой места стоянок караулов, соединив их с окопами глубоким ходом сообщения, также огражденным проволокой. С этого времени поиски разведчиков оканчивались чем и начинались — лишь безрезультатной стрельбой. Начальники же команд представляли в штабы своих полков в качестве трофеев куски немецкой проволоки, срезанной еще осенью и предусмотрительно хранившейся в командных цейхгаузах.

— Дошли, мол, до проволочных заграждений, начали их резать, но были обнаружены противником и с огнем отошли.

Вот почему 7 декабря 1916 года командарм Особой генерал Гурко, вызвав к телефону комкора 25-го генерала Нилова, категорически приказал:

— Завтра к вечеру контрольный пленный должен быть во что бы то ни стало!

Как раз в этот день врач штаба корпуса, выслушав Нилова, сказал генералу, что у него склероз, вероятно, расширена аорта, и прописал йод. От того ли, что сказал врач, от болезни ли или от разговора с Гурко, которого Нилов терпеть не мог, но сегодня утром генерал был особенно мрачен.

За обедом в офицерском собрании вынужденная улыбка так криво ползла по его тонким губам, что офицерам помоложе становилось муторно: генерал любил молодых штабных неожиданно отсылать в полки.

Обед прошел натянуто.

После обеда комкор вместе с полковником Струйским, старшим адъютантом штаба, удалился в оперативный отдел.

II

В тот же день в девяти верстах от деревушки, где был расположен штакор 25-го, в земляной яме, накрытой бревнами и поверх засыпанной землей, прапорщик Янушевич, толстый, неуклюжий студент-математик Московского университета, сопя над маленькой дымившейся печуркой, приготовлял скоблянку, поджаривая в котелке мелко нарезанное вареное мясо из солдатского супа.

Ядево, щедро сдобренное салом, шипело и распространяло вкусный, слюну вызывающий запах.

Денщик Янушевича, тоже москвич, бывший вагоновожатый трамвая, стоял рядом и светил огарком.

— Будет! — сказал он офицеру. — Подгорит, ваше благородие. Ей-Богу.

— Подгорит немного, ничего, — чувствуя голодную слюну во рту, вдумчиво ответил офицер. — Вкуснее будет. Я люблю со шкварками. Слаще.

И он старательно мешал в котелке жестяной ложкой, черной и согнутой.

Землянка была без окон, блиндажная, крепко сделанная: на шестидюймовку, полевой не пробьешь. Тяжелый потолок навис грузно и низко. По черным бревнам с оттаивающей земли осклизло ползла сырость.

На узких нарах, укрывшись меховой бекешей, не то спал, не то валялся со скуки другой офицер, ротный, подпоручик Рак, хохол, из подпрапорщиков.

По лесенке в подземелье затопали шаги: солдатские тяжелые сапоги торопливо скользили вниз по обледенелым ступенькам. Рванулась дверь, дохнув облаком сизого потного пара.

— Разрешите войти? — крикнул солдат, уже на пороге стаскивая папаху и не закрыв дверь.

— Двери закрывай, черт! — выругался Янушевич. — Чего надо?

— Командира роты штаб полка. К трубке! — выдохнул солдат и замер.

Офицер, лежавший под бекешей, стремительно вскочил. Оказывается, не спал. Он метнулся за посыльным, на ходу надевая бекешу.

Когда шум шагов обоих выпрыгнул из колодца подземного хода на изрытое окопами поле, Влас сказал:

— Не люблю я, ваше благородие, когда штаб полка ротного тревожит. Обязательно неприятность.

— А что, разве денщичий телеграф о наступлении толкует? — улыбнулся прапор. — Не скули, Влас. До самой смерти ничего не будет. А вот поджарка готова. Режь хлеб!

Янушевич перенес котелок на самодельный, из ящика, стол и нетерпеливо смотрел, как Влас, прижав к груди тяжелый буханок хлеба, резал толстые ломти.

Опять затопали на лестнице. Вернулся Рак.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});