Колымское эхо - Эльмира Нетесова

—   Слушай, прокурор, подскажи мне, как бы­стрее все это дело провернуть.

—   Жене поручи. Она дочь!

—   Дура она неграмотная. Расписаться за себя не умеет. Куда ее пошлю? Только опозо­риться.

—   Тогда сам иди во все инстанции. От мили­ции до прокуратуры. Но трезвый, слышишь. Пьяного на порог не пустят.

—    Знамо дело, я не враг сам себе. Выдержу с неделю, зато потом сторицей сниму со своей толстожопой за воздержание. Пусть раскошелит­ся за мои хлопоты и труды. Я для нашей Ду­няшки памятник из золота поставлю, чтоб все знали, как со мной связываться,— встал мужик и, раскорячась, повернул к дому. Шел он мед­ленно, не спеша, не торопясь, что-то бурча себе под нос.

А Игорь Павлович смотрел ему вслед, усме­хаясь, и думал язвительно:

—     Дурак ты стоеросовый! Золотой памятник собрался выколачивать с кого-то. Хоть бы обыч­ный удалось поставить, какую-нибудь плиту. А то ишь замахнулся, хмырь собачий. Какая разница покойнику, какой памятник ему слепят. Из говна или гранита! Мертвому все равно. Видела бы Колыму. Там и вовсе без памятников лежат. В одном ущелье, в одной яме иль канаве, никто не в претензии друг на друга. Лежат тихо, ря­дышком, иные без гробов и даже без одежды, как голожопая родня. Хорошо, если волки не докопаются познакомиться с покойниками побли­же, лицом к лицу. Вот где захоронения. Куда ногой ни ступи, везде кости человеческие. Кто их так разметал, пурга или волки. А кости вся­кие, и старые — скрюченные, и совсем малень­кие, ни света, ни жизни не видели. И для чего

им Бог эту жизнь дал? Скоро и я к ним пойду. Вот только для чего я там нужен и кому?

—    Наверное, за годы успокоились, прошла обида и на меня. Иные и вовсе позабыли кто такой. А тут я всплыву. Что там будет? Покойни­ки на дыбы встанут. Потребуют, чтоб черти меня из ада выгнали. Кому я такой нужен. Сколько подписей поставил на протоколах, все равно, что расстрелял своими руками. А сколько? Сам не помню. Много, очень много! Столько не от­молить, оно и не простится. Сам и одной жизни не стою, плюгавый таракан. На меня, если по- честному судить, даже пулю тратить жаль. А ведь отдал приказ гробить людей, да еще ка­ких!— задрал голову кверху, услышав курлыка­нье журавлей. Они принесли на своих крыльях весну, они пели, славили ее на все голоса. Они летели к озеру, где будут отдыхать до рассвета, а там снова встанут на крыло и полетит косяк дальше, неся свою песню о жизни, любви и мо­лодости, о садах и лугах, о реках и цветах. О красивых людях, детских улыбках. Они поле­тят туда, где нет смерти и Колымы, где царству­ет смех и жизнь.

Игорь Павлович медленно встает со скамей­ки, вглядывается в светящиеся окна. Нет, ни все люди спят. Есть свои полуночники в поселке. Вот в окне старого учителя по физике горит яркий свет. Человеку уже за семьдесят, но он ложится спать позже всех в поселке. Оно и не­удивительно. Живет человек один. В прошлом году похоронил мать. Дети уехали из поселка, выучились и работают в городе. Кажется, у него даже есть двое внуков. Но сюда их не привозят. Жена не разрешает воспитывать детей по-деревенски, потому, растит их в городе.

Физик получает крохотную пенсию, которой не хватает даже на лекарства, а потому, рабо­тает. У детей денег не берет. Они тоже учителя. Хотел бы им сам помочь, да не с чего. Вот и во­зится все лето на грядках, пытаясь прокормить­ся полегче.

Живучим он был еще на Колыме. По моло­дости оплошал. Взял да и забил дыру в стене своей квартиры портретом Сталина. А сосед под­смотрел и донес. Нет бы за сообразительность поощрить человека, его на Колыму упекли за надругательство над личностью вождя. Он и в уме такого не держал. И если бы не болезнь, пришлось бы все пять лет звонковать. А тут через три года выгнали.

Пришел из зоны, а на работу не берут как морально неустойчивого. Пришлось в дворники соглашаться. Лишь через годы снова в школу взяли, ученики настояли. Но к тому времени умерла сестра, потом мать. И остался человек один, никому не нужный. Если бы не работа, какую любил до беспамяти, свихнулся бы чело­век от горестей. Смешной мужик, спасаясь от одиночества, котенка на помойке подобрал, до­мой принес. Сам колбасу и не нюхает, а коту, пусть по сто граммов, но покупает. Он, этот мужик, и на Колыме в чудаках ходил. Дождевых червей ел. И ничего, живой вышел. Он никогда ни с кем не ругался, никого не проклинал. Толь­ко говорил:

—   Наверху Он есть, все видит.

Когда встретились в поселке, учитель не уз­нал Бондарева. У него была плохая память на лица. И бывшего прокурора не ругал.

Он до самого утра читал какие-то толстен­ные книги. У него не было друзей и знакомых, к нему никто не заходил в гости. И только дети до глубокой осени ставили ему на подоконник цветы. Они любили своего физика. Любил ли он кого-нибудь, не знал никто.

Он, как и Бондарев, тоже часто выходил но­чью на улицу. Много раз знакомился с Игорем Павловичем и все время забывал.

А еще он приходил на могилы к сестре и к ма­тери. Ложил им по букетику цветов и, посидев до темноты, уходил заплетающейся походкой. Дру­гих женщин он не заводил и не имел, никогда не на одну не оглядывался и не примечал.

Его иногда приглашали в гости. Человек су­матошно отказывался, испугано убегал.

Говорят, что до Колымы он был совсем дру­гим. Но однажды охрана перестаралась и сдви­нула какой-то пунктик. Мужик резко изменился и стал опасаться всех соседей. Он никого не осуждал и не ругал. Жил замкнуто и одиноко. Его никто не видел в компаниях, на праздниках, кажется, они для него не существовали. Как и для чего он жил, не знал никто. О своей жиз­ни не рассказывал никому и никого ни о чем не спрашивал.

Вот и теперь сидит, сгорбившись над какою-то огромной книгой. Весь с ушами ушел в нее и ни­чего ему не надо. Он счастлив тем, что имеет. Больше никто не нужен. Его не интересуют воп­росы жизни и смерти, заботы всех окружающих, они попросту не живут и не существуют для него. Он не видит и не чувствует их.

Как-то несколько дней не горел свет в его окне. И сразу все поняли, что физик заболел и попал в больницу. Люди не ошиблись. К нему набивалось много людей. Но как вышел, о нем снова забыли.

—   Выходит, нужный человек. Ведь вот и на Колыме, один раз обидела его охрана. Того ох­ранника вскоре уволили. И после того случая физика не трогал никто.

Он был особым человеком, но никогда этого не подчеркивал и не выпячивал.

Иногда при встречах он кивал головой, но, не зная с кем встретился, не называл имя.

Но в поселке он был не один такой. Были и другие, с большими странностями. И к ним привыкли люди. Никто никого не высмеивал, потому что не знал, что завтра случится с самим.

Вон там на пятом этаже парень живет. Вое­вал в Афгане, в Чечне. Ушел нормальным паца­ном, а вернулся стебанутым. Кто-то окликнет его по имени, он подскакивает, отдает честь и го­ворит:

—   Служу Советскому Союзу!

Девки поначалу хохотали над такой реак­цией. Потом поняли, что это болезнь. Контузи­ло парня в бою, вот и поехали мозги без пере­садки.

Легко только заболеть. Вылечиться куда слож­нее. По всем бабкам возили парня. А помогла своя. Две недели над ним шептала и сняла кон­тузию. Нормальным стал парень. Одно плохо, засыпает поздно. Но приспособился и сон жиз­ни не мешает. А вот его сосед — Степка Малы­шев, в беду попал и угодил на Колыму. Спер какую-то деталь с машины. Три года за нее на Колыме отбывал. Вернулся психопатом. Теперь в работе ограничение получил. Берут, но не везде. С ним спорить нельзя. Чуть что, кулаки сразу в ход пускает. Иногда его отмолотят, кое-когда он кого-то отлупит.

Даже паршивая девка за него замуж не идет, боится ежедневной трепки. Парень такой, что втроем не обнять. Вмажет от души, по осколкам не соберешь.

Живет человек мучаясь. Сколько за девками гонял, все убегают.

А вон там бабка прикипелась в углу дома. Куда деваться, совсем старая стала. Еще в вой­ну сыновей не стало. Какие ребята были, не налюбуешься. Все как один погибли. Последний уже в Берлине. Так-то вот и осталась одна. Пос­леднего ждала, как солнца над головой, но и для

него оказалась закрытой дорога в дом. Когда принесли последнюю пятую похоронку, мать со­знания лишилась. Уже никто не верил, что вста­нет баба. Она ожила себе на горе. Баба-Яга про­тив нее Василиса Прекрасная. Бабуля с тех пор слышать о войне не могла. Как ругала Сталина и правительство за то, что всех сыновей у нее забрали, никого не оставили. А старая и теперь все смотрит на дорогу и ждет хоть кого-то из своих ребят. К ней давно уже к самой смерть собирается, а она хотя бы одного внука ждет. Да где его взять? Никого не поднять из земли. Мертвые навсегда уходят. Вот только матерям в это никак не верится.