Перекресток: путешествие среди армян - Филип Марсден

– Покажи мне свой нож, Филип.

Я достал свой старый узкий нож, который служил мне для чистки фруктов и заточки карандашей.

– Испанский, – сказал я. – Эспаньол.

– Эспаньол?

– Да.

– Эспаньол! О, Филип!

Он пристально посмотрел на мой нож, затем, усмехнувшись, поиграл лезвием.

– Эспаньол! (Лишь позже я обнаружил, что армянский глагол «спанел» означает «убивать».)

Внезапно во дворе беспокойно залаяли собаки. Людвиг прижался лицом к оконному стеклу.

– О, пришли. Смотри, мои друзья пришли!

Его жена ввела в комнату двоих мужчин и вышла.

– Мы втроем всегда вместе, – сказал Людвиг, похлопывая каждого из вошедших по плечу. – Филип – Шаган – Людвиг. Шаган – гнчак, я – дашнак, Людвиг – коммунист.

– Не коммунист! – Второй Людвиг сердито смотрел на Людвига-дашнака.

– У тебя есть партийный билет!

Тот опустил руку в карман пиджака и вынул партийный билет.

– Плевал я на билет!

– Коммунист!

– Я ненавижу коммунистов! Смотри, англичанин, я рву билет!

– Сохраните его, – сказал я.

– Зачем сохранять? Разорву! Я не коммунист!

– Сохраните его, чтобы показать детям.

Он посмотрел на билет, на свое коммунистическое лицо, глядевшее с фотографии, и сунул его обратно в карман.

Дашнак Людвиг громко потребовал коньяка. Его долготерпеливая жена внесла поднос с бутылкой и пустыми стаканами. Она не произнесла ни слова. Людвиг разлил коньяк в стаканы и раздал всем.

– За Айастан! – воскликнул он.

– За Айастан! – эхом откликнулись Людвиг-некоммунист и Шаган.

– Давай! Пошли!

Они гикали и хохотали. Дашнак Людвиг хлопнул меня по плечу.

– Пошли в лес, Филип!

– В лес?

– Пойдем, пойдем, Филип!

Я снова натянул ботинки и пошел за ними к машине. Мы протряслись по темным улицам деревни, подобрали еще двоих и, наконец, съехали с дороги на колею между деревьями. Я держался за дверь, когда машина, отчаянно петляя, свернула с дороги в чащу. Все со смехом вывалились наружу, чтобы подтолкнуть машину. Шаган уселся на капот. Дашнак Людвиг в это время прибавил оборотов мотора и вывел машину в колею.

Под скалой притаилась поляна. С гор дул холодный ветер. Шаган развел костер с помощью старых шин. Дашнак Людвиг вынул нож и воткнул его в дерево. У кого-то оказался пистолет, и он несколько раз молча, ухмыляясь, выстрелил в костер. Было жутковато. Я смотрел, как пламя озаряло языческим отсветом неясные очертания собравшихся. Интересно, сколько подлинно армянских, сохраненных генотипом черт было на этих лицах, озаренных отблеском пламени? Я вновь поразился тому, какими разными бывают армяне. Но при этом во всех уголках мира самые разные армяне – миллионеры из Беверли-Хиллз, парижские ученые, небритые фидаины – поднимают бокалы с одним и тем же тостом: «За Айастан!»

Бутылку пустили по кругу. Я сделал глоток, застегнул пальто и отошел в сторону. Звезды светили ярко, но луны не было. Далеко внизу виднелись огоньки деревни. Над ними высились безмолвные сумрачные горы. Их неровные очертания на фоне ночного неба были похожи на кардиограмму умирающего больного старика.

Утром коренастый Людвиг сказал, что отвезет меня в Алаверди, но я ответил, что пойду пешком. Мне очень нравится ходить пешком. Мне пришлось проявить настойчивость, и я ушел из деревни, испытывая некоторое раздражение от собственной неблагодарности. Протекавшая внизу река странным образом изменила окружающий ландшафт. Глубокое узкое ущелье разделило долину надвое и оставило площадки, нависающие по обе стороны. На этих площадках стояло большинство средневековых деревень и церквей; в темном ущелье внизу находились нитка железнодорожного полотна и вся армированная сталь и бетон советской эпохи. Эта часть Армении называлась Лори. Шагая по шоссе, я чувствовал, что ущелье показывает мне в усмешке черные зубы своих базальтовых плит. Отдаленные края гор нависали с неба, словно оторванные черные ширмы, придавая дневному свету странный темный оттенок. Эта чернота, казалось, давила на меня, рождая в голове черные мысли.

Сразу после полудня мне попался автобус, на котором я выехал из ущелья.

В Ахпате все словно прояснилось. День оказался солнечным, деревня – спокойной. На главной площади в тени рябины сидела женщина, рядом ее дети гоняли в пыли мяч. Откуда-то из-за домов доносилось постукивание мотыги о камни. Над площадью высились здания монастыря. Они походили на эксцентрический семейный портрет, представлявший суровые поколения Серебряного века Армении. Гошаванк и Агарцин были такими же архитектурными ансамблями, построенными в течение веков. И каждый ансамбль свидетельствовал о том, что здесь жили монахи – много часовен, зал для официальных церемоний, столовая, библиотека, – но ни малейшего признака келий или жилых помещений.

В то время как в Агарцине сосредоточились на архитектуре и работах по камню, здесь, в Ахпате, посвятили себя Слову. Местные писцы трудились с особенным рвением. Они старались. В течение одиннадцатого и двенадцатого столетий они старались сделать свой монастырь вместилищем всего, что было создано на армянском языке, превратив его в первый Матенадаран. В поисках рукописей монахи бродили по горам, рылись в книгохранилищах под пыльными сводами монастырей от Вана до Урмии, переписывая все, что были не в силах унести. И когда в те бурные годы до них доходил слух об очередном нашествии туранских или монгольских орд, они собирали свои труды, бежали в горы и прятали тонкие пергаментные листы в пещерах. Сейчас здания пусты. Их толстые стены блестят от сырости. А камни черны от веками отлагавшейся свечной копоти.

Усевшись у задней стены часовни, которая была построена по образу собора в Ани и восстановленного Трдатом храма Святой Софии, и глядя, как солнечный свет проливается в узкие щели окон, я вспомнил иконоборческую вспышку Мандельштама в армянской церкви в Аштараке:

«Кто додумался заключить пространство в этом зловещем карцере, этой низкой темнице – чтобы воздавать ему здесь почести, достойные псалмопевца?»

Многие армяне разделили бы его негодование. В этих горных деревнях дохристианские традиции исчезали с трудом. Так же как в Эчмиадзине, под лежавшим на поверхности слоем здесь таились следы древних персидских верований; зороастрийских, манихейских, дуалистских. Персы не имели склонности запирать своих богов в каменных замках: они чувствовали себя ближе к ним на открытом пространстве и молились вне помещений. Геродот писал, что они отдают предпочтение молитве в горах. Зороастрийский молитвенник, йасна, содержит специальную молитву, которую нужно читать, «увидев впервые высокую гору». Армянский культ Арарата является частью этой традиции, и, между прочим, многие горы Армении названы в честь зороастрийских богов. До недавнего времени армянские крестьяне совершали утреннее умывание, а затем, выйдя из дома, молились, повернувшись на восток.