Рассказы и повести дореволюционных писателей Урала. Том 2 - Александр Туркин

Припомнили его уж после, когда услышали, что в овражке за выгоном, в густом ельнике выкопал и покрыл он себе землянку, расчистил родничок, поставил голубец с медным складеньком, начал сбирать кусочки один раз в неделю, в землю кланяясь за каждое подаяние, позвякивая веригами.

— Подвижник объявился, молитвенник… — заговорили по селу, а потом и дальше окрест.

Началось паломничество к землянке. Отшельник выходил навстречу пришедшим, молча кланялся в ноги за приносимые подаянья: ржаной хлебник с пшенной кашею, за кузовочек картошки… Яйца и все скоромное отвергал.

Многие утверждали, что видели его стоящим голыми коленями на камнях в его хижине перед образами.

А народ все валит, день ото дня больше.

Стал раскрывать свои запечатанные уста:

— Оружие прошло душу, вижу… Молись! Курица-то ходила гуляла, а тут ей и конец приспел, да… Где ковш-то? Вычерпать горе-то надо, вычерпать…

А не то вдруг ляжет на скамье, руки на груди сложит, холстиной прикроется, как есть покойник… Потом вскочит да крикнет вдруг:

— Боимся смерти-то, окаянные! А она уж близ, на гряде, да… А господь-то кроток да милостив, нечего бояться-то! Ждет уж: приди, дескать, ко мне, трудница вечная, мученица моя безвестная… Он все знает! Стены-то высокие, белые да каменные, сиди да плачь, не перескочишь, не увидишь…

И выходили смятенные, растроганные.

— Прозорливец! Как он про смерть-то, а? Умрет моя касатка, знаю, умрет… И сама вижу — не жилица она, одно званье уж только осталось, а этот, гляди, как в кол колонул! Вижу уж, не жилица она, нет!

— А про горе-то мое? Ковшом, говорит, не вычерпаешь… Как на ладони расписал!

— Что уж, праведник! В сердце-то так и читает… Насчет стен-то высоких, каменных, прямо обо мне ведь! Ездила я лонись в город-то, так слезьми изошла, как сидела на пригорочке подле острога-то… Не перескочишь их, верно…

— Все верно! Как в руку положил…

Молва прошла широко о прозорливом старце.

Приходский священник Глинянки, отец Николай, первое время будто и хмурился, удерживал от обольщения, а потом, раза два побывав у старца Егория, сам предложил обществу выстроить над ключиком часовню.

— Это праведной жизни человек, молиться же нам никогда не лишнее, ибо в беззакониях погрязаем… — говорил.

Над ключиком вознеслась некая сень, а по карнизу батюшка отец Николай сам вывел замешанной на керосине сажею: "Освяти мене и воды, вземляй мира грех".

И тут же объявил, что ежели прихожане али кто из посещающих старца Егория пожелают служить в часовне молебны, хоть малые, хоть большие с акафистами и водосвятием, то он во всякое время готов.

Все больше да больше стало стекаться благочестивых христиан в Глинянку. Вокруг имени прозорливого Егория создавался цикл легенд, достигавших уже и губернского города. Находились люди, что уверяли даже, будто старец стоит, когда молится наедине, "земли не дотыкаясь", что подглядели его, нечаянно, стоящим "на воздусях", самые достоверные люди и собственными глазами.

А в глубине ключика так уж и сотни богомольцев видали, как наклонятся да вглядятся, сверкающий образ богоматери с ангелами и архангелами, которые порхают вокруг и только что не трубят в трубы.

Правда, другие видевшие оспаривали: будто вовсе не ангелы, а Никола-угодник, не то Пантелеймон-целитель, или даже — Варвара-великомученица с Парасковеей-пятницей витают вкруг царицы небесной, но эти незначительные разногласия не только не охлаждали религиозного чувства, а вызывали еще больший приток ищущих чуда.

Глинянцы не знали уж, что и взять за ночлег со странников, самовары подавали по пятаку с человека. Начали уж и скотинку прикупать, а которые даже и о новых избах поговаривали.

— Старцем поправились, им только и дышим, дай господь ему долгого живота, доброго здоровья, — переговаривались промеж собой.

То и дело останавливались середь улицы толпы стариков и старух, баб с холщовыми мешками на спине, в лаптях и опорках, с батожками в руках.

— Тут, что ли, старец Егорий? — спрашивали.

— Здесь, здесь! Как же, тут он, наш батюшка… Заходите, обогрейтесь! Самоварчик прикажете? Изба-то теплая, на печке али на полатях, онучи ли высушить — раздолье…

Уж не в диковинку стало, что и на почтовых приедут, из кошевы-то такая барыня вылезает, что, поди, одна шуба на ней, подчас, рублей с тысячу… А то и всей семьей, которые из купечества, наезжали, случалось. Этих уж на расхват рвали еще у околицы, потому отец Николай возлюбил принимать таких гостей у себя.

— Пожалуйте… В горницу-то проходите, вот сюда… Приступочек тут, господин, приступочек, ножку-то поберегите… Пожалуйте! Может, баньку угодно, так у нас истоплена… Хорошая, сухая да жаркая, и занавесочки на окошке…

— Правда, что ль, будто старец тут предсказывает, святой будто?

— Ох, уж такой-то святой! Наскрозь видит и все возвестит… Батюшка отец Николай даже руки поломимши и сами в преклонении пред его святостью! Да вам, барыня-матушка, сливочек не потребно ли? Све-еженькие! А то курочку для деток не сварить ли? Молодушечки, жирненькие да мякенькие они у нас, курочки-то…

— Что ж, можно и курицу… А вот ехали теперь мимо монастыря, спрашивали, а говорят, будто не знают и не слыхивали такого старца.

— А-а! Гляди же, что придумали-то! Брешут монахи, никуда он не девался, зависть их берет… У самих распутство да пьянство, вот святой человек и стал поперек горла!

Отец Николай уж и не успевал с молебнами, малых уже не совершал:

— Только время отымают… А вы лучше постолкуйтесь между собой, да большой общий и отслужим, можно и с крестным ходом, со звоном колокольным, — советовал осаждавшим его богомольцам и странникам победнее.

А когда приглашали приезжие "благородные", перехваченные у него на постой в крестьянские дома, начал и поторговываться:

— Время-то у меня все, требы… А идти за околицу тоже не близко, акафист там, водосвятие, глядь — часа два и отымет…

— Не откажитесь, батюшка, мы отблагодарим…

— Да не в том дело-то! Времени-то нету. Не в рубле суть… Что рубль! Я, может, и двух не возьму: требы!

— Понимаем мы это! Почто же рубль? Не обидим…

— Ну, да уж для вас только разве!

Задумались о старце Егории и в монастыре, когда наезжающие из города богатые люди, едва опнувшись в монастырской гостинице, начали спрашивать:

— Где тут деревня Глинянка? Сказывали, версты три всего, старец там один, Егорий, блаженный и прозорливец…

Съездят в Глинянку и выезжают обратно, только что разве за самовар да за номер заплатят, только и всего.

Отец игумен сперва и во внимание не брал, а после призадумался.

— Да что это за человек есть? — спросил как-то у отца казначея на утреннем докладе. — Будто жил он у нас три дня по осени, речи там произносил, пророчества всякие?

— Точно, жил… Многие помнят…

— А мне ничего не было известно! — укоризненно поглядел игумен. — Что ж он там, в Глинянке?

— Прорицает. Народ валом валит туда, мимо нашей обители, только и расспрашивают, где Глинянка…

— Не давать никаких указаний! Увещевать богомольцев, внушать, что это обманщик, проходимец и жулик беспаспортный, которого-де не сегодня-завтра по этапу ушлют…

Простодушный отец Герасим, что уж вот лет десять сидит привратником, не умудрившись проникнуть, сколь должны сокрушать настоятельское сердце эти мимо проходящие вереницы богомольцев, всегда готов был от скуки побеседовать с ними, рассказать, что сам слышал, у них расспросить о глинянском отшельнике.

На этом его застал вышедший от игумена отец казначей и уж так-то возлютовал:

— Ты в пастухи захотел, что ли? Смотри, угодишь! На то тебя обитель призрела, чтобы ты урон, всякие пагубу и бесчестье ей, вместо сыновней любви, причинял? Никакого ты старца не знаешь отселе, понял? Коли допытываться станут, был, мол, какой-то побродяжка, да увезли-де его давно в острог за воровские дела…

— Слушаю, ваше преподобие… — кланялся старик.

Он до того был напуган, что только руками махал после того на спрашивающих и даже уверял, будто и Глинянки никакой нет тут, что и не слыхивал он этакого села вовсе.

— А эвон, за пригорком, церковь виднеется, какое-то будет село?

— Не знаю, православные! Да вы, ежели помолиться, в обитель бы… Акафисты у нас пред царицей небесной, матушкой-троеручицей, велелепие!

Но ничего из этого не выходило. Все чаще лишь стало случаться такое, что, поравнявшись, прохожие и проезжие только перекрестятся на монастырские главы, да и мимо, прямо в Глинянку. И уж никакого от них монастырской казне прибытка.

С Афанасьева дня солнышко стало подыматься повыше, светить ярче, а когда чуть и пригреет даже уж. Сидит у святых ворот отец Герасим, засунув руки в рукава дубленого тулупа, нахохлился, — как старый воробей, а голуби подбираются к самым его ногам, клюют набросанные им крошки. Изредка звякнет о медное блюдо копейка, старик привстанет и поклонится. Потом опять задумается о своем: что скоро будет тепло сидеть, что отец рухальный всучил ему вовсе никудышные, гнилые сапоги, но, может, и не доживет до настоящей весны, не понадобятся и эти…