Избранные дни - Майкл Каннингем

— То есть вы рассматриваете меня как эксперимент, — сказал Саймон.

— Я не хотел тебя обидеть.

— Давайте дальше.

— В третьей серии экспериментов я вложил в вас стихи.

— Зачем?

— Чтобы добиться равновесия. Сгладить проявления крайностей. Я мог поставить заглушку на вашу агрессивность, мог запрограммировать вас так чтобы вы были добрыми и внимательными к другим, но кроме этого мне хотелось дать вам способность нравственного суждения. Чтобы вы могли ориентироваться в ситуациях, которые я не способен был предвидеть. Я полагал, что если заложу в вас произведения великих поэтов, вы сумеете лучше оценивать последствия собственных поступков.

— И во всех вы запрограммировали разных поэтов?

— Да. Думал, так вам будет лучше. Где-то ходят Шелли, Китс, Йейтс… Или ходили. Интересно было бы узнать, что с ними сталось.

— Была еще Эмили Дикинсон, — сказал Саймон.

— Да, была.

— У меня… — начал Саймон.

— Что у тебя, сынок?

— Вы мне не отец.

— Извини. Это просто фигура речи. Так ты о чем?

— Мне часто кажется, что я чего-то лишен. Чего-то… ну не знаю… Вовлеченности… Жизненности. Или, как выражается Катарина, «строта».

— Продолжай.

— Живым людям, по-моему, это дается само собой. Проливается на них, как дождь, а я под этим дождем хожу будто в скафандре. Я все прекрасно вижу, но как бы взглядом постороннего.

— Любопытно.

— Если честно, я ожидал от вас большего.

— Все дело в стихах, ведь так? Поэтические заклинания и хвалы бередят твои микросхемы. Твои синапсы, должно быть, этого не выдерживают.

Снова подкатило оцепенение… Нет, ощущение было новым — скорее едва уловимое, сонное возбуждение.

Саймон сказал:

— Я отравлен… исхлестан яростным градом.

— Тебе не плохо? — спросил Эмори.

— Со мной что-то происходит.

— Что происходит?

— В последнее время у меня возникает странное чувство… Оно похоже на то, как если бы включалось подавление агрессии, но не совсем такое. Мягче, что ли…

— Мне всегда было интересно, могут ли у тебя возникнуть настоящие эмоции. Могут ли твои контакты порождать их при соответствующей стимуляции.

— Я широк, я вмещаю в себе множество разных людей, — сказал Саймон.

— Знаешь что? — сказал Эмори. — Я мог бы, пожалуй, немного над тобой поработать. Если вы с друзьями решите лететь, я попробую в полете кое-что исправить. Сейчас времени на это нет, но в космосе его будет предостаточно. Очень и очень много.

— Думаете, меня можно усовершенствовать? — спросил Саймон.

— Я бы с удовольствием попробовал.

— Что, по-вашему, со мной можно сделать?

— Надо будет забраться в тебя и немного там покопаться. Возможно, удастся дезактивировать некоторые команды, убрать отвращение к насилию. Подозреваю, что именно оно подавляет твои нейроны. Еще я мог бы интенсифицировать работу проводящих путей коры твоего головного мозга. С другой стороны, к этому все и без того идет. Может быть, стоит подождать и посмотреть, что будет дальше.

Стоя лицом к дому и космическому кораблю, Саймон сказал:

— Ребенок сказал…

Тут вступил Эмори, и они продолжили в унисон:

— «Что такое трава?» — и принес мне полные горсти травы. Что мог я ответить ребенку? Я знаю не больше его, что такое трава.

Когда они вернулись на ферму, Отея уже поджидала их у ворот амбара.

— Пожалуйста, не исчезай так больше. Сегодня, по крайней мере, — попросила она Эмори.

— Нам с Саймоном надо было кое-что обсудить.

Отея сверкнула на Саймона оранжевыми глазами и сказала Эмори:

— Там какая-то неясность с пусковыми координатами. Не думаю, что серьезная, но Рут совершенно растерялась. Надо ей помочь.

— С удовольствием, — сказал Эмори. — Саймон, извини меня.

Отея по-прежнему смотрела на Саймона.

— Ты знаешь, кто такая Катарина Каллатура?

— Знаю, кем она была со мной, — ответил Саймон.

— На Нуртее она боролась с властью. Как ты, наверное, знаешь, короли там пользуются ничем не ограниченной властью. Они забирают себе все, что удается вырастить или смастерить их подданным.

— Катарина восстала против них?

— Они с другими женщинами прятали половину урожая. Она входила в первую группу непокорных, потом таких групп стало много. Неужели она тебе не рассказывала?

— Она ничего не рассказывает. Я полагал, так у надиан заведено.

— Мужей и детей этих женщин казнили.

— Что?

— Казнили публично. А самих женщин отправили на Землю.

— То есть Катарина, была депортирована?

— Она правда ничего тебе не говорила?

— Ничего.

— Ну тогда тебе надо бы узнать кое-что еще.

— Что именно?

— Я расскажу, потому что, зная об этом, ты при желании сможешь ей помочь. Она подошла к концу своего жизненного цикла.

— Что?

— Я удивляюсь, что вообще вижу ее. Другие наверняка уже все погибли. А ей… ей, думаю, больше ста лет.

— Она старая?

— Очень старая. Мы стареем не так, как люди. Не постепенно. Сохраняем активность до самого конца, а потом очень быстро разрушаемся. Была такая рыба, лосось, по-моему. Так в этом смысле мы похожи на нее.

— Выходит, Катарина умирает?

— Да. Я поняла это, как только ее увидела. По цвету ее кожи. Он стал ярко-зеленым.

— И сколько ей осталось?

— Трудно с точностью назвать срок. Может быть, неделя. А может, и весь месяц.

Саймон вернулся к дому, поднялся по лестнице и вошел в спальню, отведенную Катарине. Она лежала на узкой белой кровати и вроде бы спала.

— Эй! — позвал он. Получилось грубее, чем ему хотелось.

Она открыла глаза, но ничего не ответила.

— Ты умираешь? — спросил Саймон.

— Да.

— Ты, черт возьми, умираешь?!

— Я говорила.

— Говорить-то говорила. Но неплохо было бы, наверно, сказать пояснее. Тебе не кажется?

— Нет.

— Что с тобой такое?

— Умираю, — сказала она.

— Я не о том.

— Умираю, — повторила она.

— Поэтому ты вечно впадаешь в оцепенение?

— Экономлю силы.

Он подошел ближе и остановился у самой кровати. Катарина выглядела совсем маленькой на белой простыне.

Он сказал:

— На Надии у тебя убили мужа и детей?

— Внуков тоже.

— И отправили тебя сюда?

— Да.

Она закрыла глаза.

— Катарина! — позвал Саймон.

Она не отвечала. Ее голова походила на камень с высеченными на нем линиями рта и глаз и двумя отверстиями ноздрей. Только ноздри и выдавали в ней живое существо. Они трепетали на вдохе и выдохе, приоткрывая яркость внутри — два светящихся нефритовых лепестка.

— Катарина, — сказал Саймон. — Я не знаю, что можно для тебя сделать. Не знаю, что можно тебе сказать. Кажется, я вообще ничего о тебе не знаю. Вообще ничего.

Глаз она так и не открыла. Разговор был окончен.

Позже, за обедом, Саймона с Люком представили всей честной компании. Люк уже чувствовал себя лучше. Катарина предпочла остаться в постели — если только ее предпочтения в принципе поддавались объяснению.

Длинный стол стоял под развесистым деревом с восточной стороны дома. Обедающих было семнадцать: двенадцать взрослых и пятеро детей, восемь надиан и девять людей. Отея сидела в торце стола рядом с Эмори. На руках она держала восемнадцатого члена компании — младенца, наполовину надианина, наполовину человека.

Саймон никогда прежде не видел подобных существ, только слышал, что они сущест вуют. Кожа у младенца была цвета сельдерейного стебля. Большая голова, круглые надианские глаза и трепетные надианские ноздри. При этом глаза у нее (это была девочка) были как кофе с молоком, а носик — уменьшенная копия носа Эмори, на котором, правда, ноздри выступали как морские ежи на серой гальке. Уши отличались от человеческих только меньшим размером и походили на крошечные ракушки. Гладкокожую зеленую голову покрывали шелковистые светло-золотистые волосики.

Эмори обратился к собравшимся:

— Нашему полку, похоже, прибыло. Для меня большая честь представить вам Саймона и Люка и выразить надежду, что они примут мое приглашение составить нам компанию в путешествии на Поманок.

Раздались жидкие аплодисменты и невнятный приветственный гомон. Честно говоря, компания, как показалось Саймону, не внушала особого доверия. Входящие в нее люди выглядели не совсем здоровыми. Одна из женщин (она, как выяснилось, была той самой Рут, которая запуталась в вычислении стартовых координат) была толстой, с землистым лицом, драной соломенной шляпой на голове и ожерельем из серебряных колокольчиков на шее. Мужчина неопределенного возраста с огромными закрученными усами цвета ржавчины и крохотным, меньше абрикоса, подбородком все кивал головой и повторял: «Добро пожаловать, друзья, добро пожаловать, друзья, добро пожаловать…» Надиане были сдержаннее в одежде и поведении, но и в них чувствовалась странность. Две надианские женщины мрачно молчали. Мужчины, все трое, имели необычно возбужденный для надиан вид. Они сидели тесной кучкой, перешептывались и время от времени заходились в визгливом смехе, при этом шлепая друг друга по тощим спинам и ударяясь в воздухе тонкими ладонями.