Управляемая демократия: Россия, которую нам навязали - Борис Кагарлицкий

Олигархический характер экономики, сложившейся в ельцинской России, не подлежит сомнению. Парадокс, однако, в том, что в 1998 г. в России рухнул как раз наиболее глобализированный, наиболее «модернизированный» (по стандартам неолиберальных идеологов) и наиболее рыночный сектор. Западные финансовые спекулянты показали себя в этой истории не лучше русских олигархов. Крах 1998 г. был не только русской катастрофой. Он был поражением международных финансовых институтов.

Под развалинами компрадорского капитализма оказались погребены и многие русские компании, ранее неплохо нажившиеся на разорении собственной страны, международные финансовые спекулянты, которые из жадности продолжали играть на рынке ГКО, несмотря на очевидные признаки надвигающейся катастрофы. Один лишь Дж. Сорос потерял около 3 млрд долларов. Большинство российских банков оказалось на грани банкротства. Валютные счета были заморожены, банкоматы перестали выдавать наличность. Встал вопрос о национализации банков.

С 1 августа по 14 сентября цены выросли на 56%, зарплату, однако, не увеличивали, а то и не платили вовсе. Правительство категорически отказывалось прибегать к дополнительной эмиссии наличных денег, ибо гнева Международного валютного фонда боялось значительно больше, нежели голода в собственной стране. Однако удержать ситуацию под контролем уже не было никакой возможности.

Ельцин предложил заменить провалившегося Кириенко испытанным Черномырдиным, но большинство населения прекрасно помнило, что именно при Черномырдине была создана пирамида ГКО, именно он руководил развалом экономики. Государственная дума оказалась меж двух огней — с одной стороны Кремль, грозящий парламенту разгоном, с другой — разъяренное население. Депутаты уперлись, отказываясь утверждать Черномырдина, несмотря на то, что эта кандидатура первоначально была согласована с руководителями крупнейших фракций. Военные не гарантировали Ельцину лояльность своих подразделений. Кремль в спешном порядке пытался реорганизовать вооруженные силы и создать Федеральную гвардию — элитные подразделения для борьбы с волнениями и мятежами в армии. Но времени уже не было. Региональные лидеры, чувствуя, что Москва парализована, стали принимать решения самостоятельно, не оглядываясь ни на конституцию, ни на законы. Им нужно было предотвратить голод. В областях вводился контроль над ценами и создавались собственные таможни, чтобы остановить вывоз дешевого продовольствия. В начале сентября страна находилась на грани хаоса.

ЗИГЗАГ ВЛЕВО

Кризис ельцинского порядка вызван был, разумеется, не только крушением рубля. В известном смысле рубежом стали массовые выступления трудящихся в мае — июне 1998 г. Их психологическое воздействие на российское общество сравнимо с тем, какое оказала французская забастовка декабря 1995 г. на Западную Европу. Перекрыв железнодорожные и автомобильные магистрали, взбунтовавшиеся шахтеры сделали правительство неожиданно уступчивым, но волнения не прекращались даже после того, как начали выдавать задержанную зарплату. Протестующие требовали уже не только возврата денег, но и отставки президента. Ненависть к власти была столь всеобщей, что даже умеренные лидеры Независимого профсоюза горняков вынуждены были поддержать это требование.

Впрочем, протесты не были эффективными. Известный левый публицист Вадим Белоцерковский совершенно справедливо писал в «Независимой газете», что «нельзя одновременно требовать от власти отставки и зарплат». Шахтерское движение не может добиться «настоящей солидарности» со стороны других отрядов трудящихся, ибо само остается корпоративным, не осознает своей ответственности перед всеми трудящимися[219]. И тем не менее именно шахтерские бунты, совпавшие со студенческими волнениями, спровоцировали волну выступлений солидарности — в оборонной промышленности, среди автостроителей, работников академии наук. Даже если среди трудящихся не было подлинного классового единства, о котором мечтали левые, в нем возникало общее настроение. Процессы, происходившие в разных социальных группах, входили в «резонанс», создавая новую ситуацию. Это признает и Белоцерковский. Несмотря на дефицит «настоящей солидарности», начавшееся в мае противостояние «все-таки произвело серьезные перемены в психологическом климате страны, и эти перемены могут иметь далеко идущие последствия. Майская волна протеста по сравнению с предыдущими волнами поднялась значительно выше, была мощнее, упорнее, организованнее, и тем самым она поколебала уверенность властей и капитала в том, что народ российский в результате воздействия старого и нового режимов утратил способность к самозащите, к восстанию, и с ним поэтому можно делать все, что требует теория монетаризма, МВФ, форсированное строительство капитализма»[220].

Массы научились сопротивляться. При этом, выходя на рельсы под красными знаменами, шахтеры прогоняли представителей КПРФ и других партий. Студенты также отвергали представителей «официальных» партий — влиянием здесь иногда пользовались комсомольцы Игоря Малярова и живописные национал-большевики «Эдички» Лимонова, на основе постмодернизма соединяющие в своей пропаганде левый и правый радикализм. Официальные «левые» политики были дискредитированы и уже не воспринимались массами как «свои». Это были в лучшем случае союзники. Новая ситуация требовала перемен в самом левом лагере. Но перемены происходили медленно и до поры более или менее эффективно блокировались думским аппаратом Зюганова. Между тем сдвиг влево все равно назревал, причем Ельцин с его удивительным «звериным» чутьем, осознал это острее и раньше, чем кто-то из лидеров оппозиции. В очередной раз перехватив инициативу у думских депутатов, президент объявил о формировании нового правительства. Вместо ненавистного обществу Виктора Черномырдина, премьер-министром был назначен Евгений Примаков. Новое правительство было сформировано с участием левых и при поддержке парламента. Было торжественно объявлено о смене курса.

«РОЗОВОЕ» ПРАВИТЕЛЬСТВО

До того как стать премьером, Примаков руководил министерством иностранных дел, где ему удалось обеспечить если не независимую внешнюю политику, то по крайней мере определенную автономию по отношению к Госдепартаменту США. Еще раньше Примаков руководил Службой внешней разведки. В качестве специалиста по арабскому миру он был действительным членом Российской академии наук. К тому же по возрасту он принадлежал скорее к поколению советников Горбачева, чем к молодым карьеристам из ельцинского окружения. Вторым человеком в правительстве стал коммунист Юрий Маслюков, прежде руководивший советским Госпланом. Парадокс в том, что Маслюкова в правительство пригласил еще Кириенко (и Маслюков согласился). Однако именно рядом с Примаковым, в одной связке с ним, Маслюков мог претендовать на серьезную роль.

Резко изменилась политика Центрального банка, куда вернулся Виктор Геращенко, ранее смещенный под давлением западных финансовых институтов и отечественных либералов. Далее правительство и Центральный банк совершили нечто такое, чего прежде никому даже не приходило в голову. Они добились снижения инфляции, печатая деньги.

«Чудо Геращенко» требует, разумеется, объяснения. До него никто не применял эмиссию наличных денег как средство стабилизации курса валюты. Но дело в том, что огромные товарные запасы, накопившиеся у импортеров в период кризиса, не могли быть проданы ни по старым, ни по новым ценам. Население просто не способно было что-либо приобретать. По оценкам Ассоциации российских банков, в обороте катастрофически не хватало денег, из-за чего 70% расчетов осуществлялось с помощью бартера и взаимозачетов. По признанию самих банкиров, денежная эмиссия была необходима, а «политика монетаризма себя дискредитировала»[221]. Как только печатный станок был запущен и выплачена часть долгов по заработной плате, рынок ожил. Впрочем Центробанк действовал осторожно, денег в обороте все равно было мало. Продавцы начали снижать цены, инфляция сократилась, а падение рубля замедлилось.

Стабилизация, достигнутая в октябре 1998 г., дала правительству небольшую передышку, но ключевые вопросы оставались нерешенными. Кабинет Примакова был слишком слаб, чтобы пойти на радикальные меры, но без них он не имел никакой перспективы. Крах неолиберальной модели поставил в порядок дня вопрос об альтернативе.

Российский кризис являлся лишь частью глобального краха неолиберальной экономической модели. Падение рубля немедленно отразилось на Уолл-стрит. Нестабильность на мировых финансовых рынках вызвала изменения в экономической политике большинства стран. Недавние «отличники» Международного валютного фонда переживали тяжелые времена. За Россией последовала Бразилия. На очереди была Аргентина. Более слабые латиноамериканские государства быстро девальвировали свои валюты.