История жизни бедного человека из Токкенбурга - Ульрих Брекер

вырастает ли в нем все, что мы сажаем, обихаживаем и поливаем?

Итак, сын мой дорогой! Желаю тебе, чтобы, созерцая все это, ты чувствовал то же самое, что чувствовал и я и что я ежедневно чувствую еще и по сей день; чтобы и ты во всем находил и ощущал с восторгом и благоговением присутствие Всеблагого, точно так же как я находил и ощущал его — совсем рядом с собою, вокруг себя и — в себе самом; это он отворил мое сердце, сделав его таким трепетным и так глубоко чувствующим.

Милый, милый мой мальчик! Описать это тебе я не в силах. Но часто ощущал я в себе такой восторг при виде всего этого великолепия, когда бродил взад и вперед под полною луной по этой луговине, погруженный в свои мысли, или же прекрасным летним вечером взбирался вон на тот холм и смотрел, как садится солнце и подымаются тени; вот и домик мой стоит уже в синих сумерках, а кругом шелестит и овевает меня закатный ветерок, и птахи запевают свою нежную вечернюю песнь. И тогда я спрашивал себя: «Неужто же все это ради тебя, бедный ты и грешный человек?» И глас Божий, казалось, ответствовал: «Сын мой, прощаются тебе грехи твои!» О, как таяло тогда мое сердце в сладком томлении, как давал я тогда полную волю току радостных слез и готов был все вокруг — и небо и землю — заключить в обьятия,[331] так что даже и ночью это счастье мое повторяли блаженные сны.

Вот так-то, милые мои! Такова моя история вплоть до нынешнего дня. Впредь, если Бог даст мне жизни, расскажу еще кое о чем.[332] Будет это, конечно, всякая всячина, — однако ж это и есть моя история.

Прости мне, Господи, если я, по неведению, написал какое-либо несправедливое слово!

Да искупятся кровию Иисусовой те грехи мои, которые я утаил, и те, о которых поведал!

Отче всеблагий на небесах! Тебе, тебе единому посвящаю остаток дней моих!

ПРИБАВЛЕНИЕ

(1788 г.)

Вот и еще три года утекли в море времен, с тех пор как я соорудил из всех моих корявых записей повестушку о жизни.[333] А то, что показалось мне достойным внимания после того, я занес в свой дневник, так что если уж и это все когда-либо увидит свет, мне останется сказать весьма немногое — о моем нынешнем положении и о судьбе скромного и невинного писательства моего до сего времени.

По-прежнему тяну я еще свою лямку в мире живых и, право же, чем дольше тяну, тем она мне милее. И это несмотря на усилия некоторых завистников, которые готовы отравить мне всякий Божий день, всякий веселый часок, даже самый свет солнечный, однако не в силах и пальцем меня задеть. Ибо крепка моя твердыня под защитою Вседержителя.

Мое жилье осталось все тем же. В том же виде и совершено те же самые у меня промысел, дела, настроения, удачи и — доброжелательность людская. Зато весь мир улыбается мне. Большая, да и лучшая, часть окружающих относится ко мне вполне хорошо; мне выпало даже неоценимое счастье приобрести нескольких сердечных друзей. Здоровье мое лучше, чем когда бы то ни было.

Что же до гармонии в моем доме, — ну уж тут-то все по-старому! Сие пресловутое несовершенство состояния моего принадлежит, стало быть, к неизбежным порокам земной жизни, коих если и нельзя избежать, зато можно в голову не брать. Впрочем, как раз в этом искусстве я еще не поднаторел, хотя до звания подмастерья дошел и вижу все его преимущества.

Дражайшая моя половина бодрей, чем прежде, и по живости заткнет меня за пояс. Постоянные сотрясения диафрагмы и вдыхание бальзамического воздуха на нашем бельведере[334] для нее полезнее всяких лекарств. В остальном же — дуда дудит по-прежнему. И все-таки время и привычка облегчают ношу, даже делают ее приятной, а то и просто необходимой. Последнее могла бы подтвердить, конечно, наша с нею разлука.

Парни мои,[335] о которых я уже писал, вымахали рослыми, здоровыми и бодрыми: еще чуть-чуть, и было бы, думаю, даже слишком. Конечно, они порядком еще грубы и неотесанны, но время и судьба обтешут там, где я не сумел. Одним словом, надеюсь, что из них получится еще нечто пригодное для человеческого общества.

Чтение и письмо сделались опять моей неодолимой потребностью — и теперь еще сильнее, чем раньше. Пускай это разные пустяки — то, что я царапаю в своем дневнике, или же это старые календари — то, что я штудирую! Однако же не испытываю недостатка в книгах. Если мои скудные средства и не позволяют мне завести собственную библиотеку, вблизи и вдали от меня имеется довольно друзей человечества,[336] которые сочувствуют моей жажде знания и моему любопытству и посылают мне безвозмездно все, что только находит дорогу в наш отдаленный Токкенбург. Воздай им, Боже, ныне и присно за такое благодеяние.

Вообще-то, мне выпало счастье, какое мало кому досталось из моего сословия, — пребывать в бедности и вместе с тем не иметь недостатка во всех необходимых потребностях жизни; жить в дальнем романтическом медвежьем углу, в деревянном домишке, который, однако же, призрело Господне око точно так же, как Козерту или Версаль;[337] наслаждаться общением с таким множеством добрых людей живых и плодами разума столь многих благомыслящих покойников (бывает, конечно, что и не совсем благомыслящих) — и все это без затрат и без шума. С подобным сокровищем в руках прогуливаться в прекрасной роще среди веселья лесных обитателей и читать как бы в самом сердце наилучших и мудрейших людей всех времен — какое блаженство, какое благодеяние, какое противоядие от массы горьких пилюль, которые мне довелось и еще доведется проглотить!

Надо ли удивляться тому, что в сем любимом своем времяпрепровождении не мог я противиться желанию доверять время от времени свои мысли бумаге, а затем пробовать, сколько возможно, составлять из них нечто единое. Но уж ни за что не пришло бы мне в мою незадачливую голову, что стоит навязывать сию бессвязную болтовню... глубоко уважаемой мною публике, если бы не замечательный наш пастор Имхоф[338] (от зорких глаз которого не укроется ничто в нашей большой общине Ваттвейль), заметивший меня, ничтожного, почтивший меня незаслуженным вниманием, а там и своею искренней дружбою и направивший мои шаги как бы со ступени на ступень по