Крымские тетради - Илья Вергасов

Один лишь Верзулов поддержал:

- Все, Миша, правильно! Хоть круть, хоть верть, а Генберг пришел бы сюда. Уж к тому шло.

18

Январь бушевал. Посмотрите в зимний день с теплого и ласкового ялтинского берега на высокие горы, амфитеатром падающие к морю. Вы увидите грозные тучи над снежными крутовертями, которые никогда не стоят на месте, а будто в кипящем котле бушуют, сталкиваются, отскакивают друг от друга. От одного взгляда на зимние горы зябко станет. А как же мы, партизаны, тогда, голодные и холодные, без крыши над головой, ночью под вой ветра? Как же?

Ну, понятно в Белоруссии: бескрайние леса, болота, глухомань... Или там на просторах Украины, где можно совершать рейды; на Брянщине - с борами на сотни километров вдоль и вширь. Там понятно, а как тут, в Крыму, в горах, перебитых дорогами, окруженных городами, курортными поселками, деревнями? Как же мы жили?

Мне часто задают такие вопросы.

И я добавляю: думая об этом, не забывайте немецкую армию с боевым опытом, современным вооружением, сытую и тепло одетую, с офицерами, которым не откажешь в храбрости и силе воли. Она, эта армия, ломала себе голову: как уничтожить тысячу-другую фанатиков - а нас они так и называли, которых никакими силами из гор не выкуришь, не выманишь ни голодной блокадой, ни щедрыми посулами. Тот же немецкий комендант Ялты Биттер, убитый мастером часовых дел Кулиничем, Францию, Грецию, Италию, Югославию все прошел и везде выходил сухим из воды. Как говорят, из Рима в Крым прибыл. Уж чего-чего, а покой на южнобережных курортах обещал, утверждал уверенно: будут в этих великолепных дворцах лечить свои раны немецкие офицеры.

- Партизаны вам позволят жить на этом курорте? - спросили как-то у самоуверенного коменданта.

- Зима их спустит на берег. Они люди!

Прогноз подвел Биттера. Сложил он свои дородные кости над ущельем Уч-Кош.

Генберг знал судьбу Биттера, он не хвастался, корреспондентов близко к себе не подпускал. Фашистский каратель уделял внимание мелочам. Он действовал по правилу: сумма малых дает большое.

...В отрядах кончались продукты, доставленные Томенко. С утра дотемна падал снег, а ночью небо открывалось, и наваливался жгучий полярный мороз. Леденела душа.

Не выдерживали нервы, не выдерживало все существо твое. Давила неизвестность, тишина, - все это пострашнее лобовых атак.

Севастополь молчал.

Порой прятались в пещерах. Тут было теплее, хотя и страшнее. Монотонное шипение горящего телефонного кабеля - вместо свеч - выводило из равновесия.

Генберг может взорвать выход. Тогда нет никому спасения.

Но об этом только думали, вслух не говорили.

Один Иваненко чувствовал себя в сырой пещере, как в родной стихии. Красников видел его согнутую овальную спину. Начштаба был похож на алхимика в подполье.

Но сей "алхимик" умел сопротивляться. Он - против выхода разведчиков из района леса; доказывал: это равно гибели, Генберг только того и ждет.

Тактика была немудрой: вот проявим еще выдержку, спадут морозы, потеплеет, тропы освободятся от снега - тогда можно и рискнуть. Мол, Крым не Колыма, не всю жизнь зима.

Но безделье - панцирь, в котором задыхается все, что способно жить, бороться. Это смерть.

Красников, несмотря на слова начштаба, морозы, голод и холод, все-таки решил найти отдушину в генбергской блокаде и послать людей на разведку. Как ни прикидывай, но снова надо прощупать дорогу на Кожаевскую дачу. Там есть секретные ямы с продуктами, о которых не знал даже Ибраимов.

Надо послать Томенко. Он человек обстоятельный, всеми корнями сын земли, которую защищает. Предки его поселились в Крыму после присоединения полуострова к России, это было еще в конце восемнадцатого столетия. Конечно, не по своей охоте: кто из крестьян покидал родную крышу по своей воле?

Прадед машиниста Томенко строил Севастополь, а вот у деда крестьянская кровь взяла верх: он не любил городского шума, добился вольной жизни и поселился в предгорном селе Русский Бодрак, где и укоренялись такие же вольные люди, как он сам. Крестьянина потомственного всегда тянет к земле, на ней жизнь ему понятнее. И дед и отец, Федор Христофорович Томенко, немало земли переворочали штыковой лопатой - извечным орудием местных землеробов. Зато сад какой! Даже в 1966 году можно было увидеть яблоню, посаженную дедом Томенко. Я видел ее.

Только сам Михаил Томенко пошел по другому пути. Он был сыном двадцатого века и с детства бредил паровозами, машинами. Михаил вылетел из родного гнезда. Рабфак, а потом к Верзулову - в ученики. И привязался к локомотиву на всю жизнь. Изредка показывался в Русском Бодраке. Батя ждал: когда же городом насытится родной сын? Потом понял - отрезанный ломоть.

Обо всем этом говорили с глазу на глаз- Красников и Томенко. Красников тоже не из барских покоев. Отец и дед строили корабли, да и сам он смысл жизни начинал познавать с рабочим молотком в руках.

Машинист Томенко и бывший рабочий судостроительного завода хорошо понимали друг друга. Они понимали, почему так неожиданно возник разговор о том, кто какое место занимал на земле.

Красников хотел одного: выход Томенко не должен закончиться бедой. Дойди до баз, прощупай их и вернись с доброй вестью: продукты есть, и их можно взять!

- Сам ничего не трогай! Ты понял? Иди бесшумно. Никаких встреч с врагом, ни единого выстрела. Чтобы птица не видела тебя!

- Я все сделаю, Владимир Васильевич!

- Учти: Генберг знает, что мы в лесу, но не знает, где точно. Нашумишь - погубишь всех.

Ушел Михаил Федорович и даже на спине чувствовал недоверчивый взгляд начштаба Иваненко.

Вел его, как всегда, незаменимый Арслан.

Наст твердый, ветки в белых чехлах - ворсистые. Ярко - аж глаза болят.

Томенко молчалив: разбередил душу разговор о стариках. Не так давно пересекал яйлу и с горы Демир-Капу разглядел родное село. Сердце защемило. Как они там, мать с отцом? Ведь уговаривал: "Нельзя оставаться, батя!" Кряхтел-кряхтел старик, а потом сказал: "Один раз помирать, сынок. Не приставай - тут останусь". Слово у него - кремень, тут ничего не поделаешь.

Третий месяц о стариках ни слуху ни духу, да и расспрашивать опасно. Узнают, что сын партизанит, - с корнем из земли вырвут.

Морозно, но ребята бодрые. От простора, что ли, дышится. Нельзя застаиваться, а мы застоялись. Сам Владимир Васильевич будто потерял живую нить, за которую все время цеплялся. Да и человека рядом нет. Василенко, комиссар, держал бы командира на подхвате. У него были сильные руки.

Арслан - как норовистый конь, застоявшийся в пульмановском вагоне. Худой до страха, руки болтаются, а в глазах все-таки искорки.

Ведет хорошо - открытую книгу читает. Чу! Остановился, ушки на макушке. Прошептал, улыбаясь: "Олень". И был прав: в густом кизильнике скользнула тень, кончики острых рогов проплыли над ветками.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});