Дьякон Кинг-Конг - Джеймс Макбрайд

class="p1">Димс цыкнул и обернулся к Шапке.

– Шапка, тащи его отсюда на хер. – Он обернулся и внезапно краем глаза засек движение справа.

Девушка.

Она отступила от него и одним плавным движением скользнула рукой в кожаную куртку, достала короткоствольный смит-вессон 38-го, навела на Шапку и спустила курок. Шапка это заметил и дернулся за пушкой, но не успел. Она завалила его, повернулась к Сосиске, который пятился, и всадила пулю в грудь, отбросив на настил. Затем взяла на мушку Димса.

Димс, стоя на краю причала, скакнул спиной в гавань, как только увидел, как подмигнул смит-вессон. Ударившись о поверхность, почувствовал, как горит ухо, еще не зажившее после выстрела Пиджака, затем его окружили холодные воды Ист-ривер, затем в левой руке взорвалась боль, боль окрасила все тело, которое словно разрывалось на части. Он не сомневался, что остался без левой руки.

Как и большинство детей из Коз-Хаусес, Димс не умел плавать. Избегал грязной гавани и бассейна в жилпроекте, куда ходили в основном белые жители окружающего района и который сторожили копы, гонявшие детишек жилпроекта. Теперь, в реке, он без толку трепыхался и отчаянно тянулся правой рукой в никуда. Наглотавшись воды, он вдруг услышал где-то рядом плеск от чьего-то падения и подумал: «Вот блин, эта сука прыгнула за мной». Тут он снова погрузился под воду и там, во тьме, впервые с самого детства поймал себя на том, что взывает к Богу, просит о помощи, молит: «Пожалуйста, спаси, – глотая еще больше воды и паникуя. – Спаси меня, Господи, и если я не утону… Господи, спаси меня, пожалуйста». Каждый урок воскресной школы, каждая произнесенная за жизнь молитва, каждая боль в его недолгой жизни, каждое причиненное им страдание, что засело в зобу и царапало совесть, вроде жвачки, приклеенной в детстве под скамьей в баптисткой церкви Пяти Концов, как будто взметнулись вихрем, собравшись ожерельем и сжимая горло. Он чувствовал, как течение схватило за ноги, подкинуло к поверхности, где он отчаянно хватанул воздух, потом снова зацепило и уволокло вниз – в этот раз до конца. Он не мог сопротивляться. Чувствовал, как его нежно затягивает течение, и внезапно выдохся и перестал бороться. Почувствовал, как из ног уходят силы, почувствовал, как подступает чернота.

Потом его что-то схватило за куртку и вытащило на воздух. Потянуло назад, кинуло спиной к деревянной свае и там прижало, крепко приперев сильной рукой. Кто бы его ни держал, он сам выбился из дыхания. Тут Димс услышал хриплый шепот: «Ш-ш-ш».

В кромешной тьме он не видел ни зги. Левое плечо горело так скверно, словно его окунули в кислоту. В голове помутнело, по левому предплечью сочилась теплая кровь. Затем прижавшая его хватка на миг ослабла, чтобы перехватить и втянуть под дощатый причал, ближе к берегу. Он чувствовал, как коснулся ногами каменистой почвы. Теперь вода была по шею. Тот, кто его держал, стоял. Димс попытался встать и сам, но не мог пошевелить ногами.

– Господи, – проклокотал он. Ладонь быстро зажала ему рот, к его лицу придвинулось чужое, заговорив где-то над плечом.

– Цыц, – произнес голос.

Даже в воде, среди вони доков, рыбы и реки, Димс учуял перегар. И запах человека. Знакомая вонь старого учителя воскресной школы, который когда-то брал его, ревущего клопа с мокрыми штанами, на колени у теплой дровяной плиты в церкви Пяти Концов, потому что мать напивалась в лежку, не могла подняться в воскресенье в церковь и посылала его одного в провонявшей мочой одежде, зная, что старый пропитой школьный учитель и его добрая жена Хетти обуют и оденут сына в штаны, рубашку и нижнее белье, когда-то ношенные их слепым сыном Толстопалым, зная, что Хетти каждое божье воскресенье втайне относит грязную одежду Димса к себе домой в сумке – которую брала в церковь исключительно ради этой цели, – вместе с кассой Рождественского клуба, куда старая пара каждую неделю исправно бросала пятьдесят центов – двадцать пять за Димса и двадцать пять за собственного сына. Потом Хетти постирает тряпье Димса и вернет домой матери в бумажном пакете вместе с долькой торта, или пирога, или жареной рыбкой для детей. Истинная христианская доброта. Настоящая христианская любовь. Суровая любовь суровой женщины в суровом мире. Ее – и ее мужа, закоренелого пьяницы, что годы спустя научит мальчишку бросать мяч на сто пятьдесят километров в час и целовать им внешний край домашней базы, чего не удавалось ни одному восемнадцатилетнему пацану в Бруклине.

Пиджак прижимал Димса к свае, закинув старую голову наверх, прищуриваясь старыми глазами через щели пирса. Он пристально вслушивался, пока над головой не пробежали с топотом, отдающимся в причале, ноги девушки и не исчезли в направлении лакокрасочной фабрики и улицы.

Когда стало тихо, не считая плеска лижущей сваи воды, хватка Пиджака ослабла, он развернул Димса и потащил к берегу, волок, как куклу, пока они не выбрались на камни. Там уложил на спину на песчаной полосе у камней и сам сел рядом без сил. Потом окликнул причал прямо над местом, где они сидели:

– Сосиска, ты живой?

С настила послышался булькающий ответ.

– Вот жопа, – сказал Пиджак.

Димс еще ни разу не слышал, чтобы старик ругался. Это казалось кощунством. Пиджак подошел к краю причала, чтобы залезть, но припал на колено, его изможденное лицо озарили огни Манхэттена за рекой.

– Сейчас, дух переведу, Сосиска, – крикнул Пиджак. – Пока не могу сдвинуться. Погоди. Я иду.

Сосиска снова забулькал. Пиджак глянул на Димса, все еще лежавшего на песке, и покачал головой.

– Не знаю, что на тебя нашло, – выдохнул он. – Никого не слушаешь.

– Эта сука в меня стреляла, – выдавил Димс.

– Да иди ты. Нужная рука не задета.

– Я не знал, что у нее ствол.

– Вот в чем ваша проблема, молодежь. Рос бы ты на Юге, что-нибудь понимал бы. Город вас ничему не учит. Я просил Сосиску тебе передать. Сестра Го принесла весточку, что тебя хочет убить Гарольд Дин.

– Я был наготове.

– Да? На таком готове, что не смотрел дальше собственной пиписьки, которая, небось, была твердой, как кость? Гарольд Дин держала тебя за руку, сынок, мурчала, как котенок, и от нее разило бедой за версту. Гароль-дин, пацан. Гароль-дин – девичье имя.

Старик поднялся и залез на причал, к Сосиске. Димс проводил его взглядом, потом почувствовал, как накатывает тьма. Как раз вовремя.

18. Расследование

Драка за дармовой сыр в подвальной котельной Сосиски утром этой субботы переросла бы в полномасштабный бунт, если бы не Суп Лопес. Сестра Го радовалась, что попросила его прийти. Дело не столько в том, что на