Летят наши годы - Николай Почивалин

Прежде всего ты пишешь, что плохо представляешь партийную работу. А тебе, как писателю, нужно бы ее хорошо знать, это — такое же человековедение. И дело тут вовсе не в том, что ты беспартийный. Беспартийных писателей вообще не бывает, это ты, конечно, знаешь лучше меня. Даже такой писатель, как Ремарк, с его любовью к единицам, — и тот далеко не беспартиен. Да, попутно, если уж на память Ремарк пришел: поучиться у него, как писать душу человека, со всеми ее тонкостями, следовало бы и вам многим — мастерам социалистического реализма! Что, получил?

Вот тебе мои некоторые мысли о партийной работе.

Быть коммунистом, партийным руководителем тем паче — значит делать добро людям. В самом широком смысле. Это значит, что все тебя касается, что ты за все отвечаешь и не должен, не имеешь права пройти мимо человека. Как я это понимаю? А вот как. Решая любые вопросы, любые дела, нельзя забывать, что ты решаешь их с людьми, с каждым человеком в отдельности. И тут важно все. Даже то, как настроен человек, мрачен он или улыбается. Вот тебе малюсенький пример.

Смотрю я как-то — помалкивает моя Рая, скучная. Раз ее спросила — молчит, второй раз — то же самое. Э, вижу, что-то неладно. И что же ты думаешь? Оказалось, что ее двоюродную сестренку, шестнадцати лет, хотели выдать замуж. Да еще за человека, который в три раза старше ее и в довершение — член партии. Все, оказывается, уже сговорено, слажено, калым уплачен, и свадьба вот-вот. А девчушка эта в девятом классе учится, ревет, сказать боится. Поломали мы, конечно, всю эту историю. Жених и партбилет выложил. Видишь, что иногда за хмурым лицом или за улыбкой скрывается.

И еще об улыбке.

Партийный работник я довольно молодой, а по натуре веселая, общительная. Одним словом, какой была, такой осталась. Приехал к нам как-то первый из области, поездил со мной по районам, хмурится. Перед отъездом и говорит: «Несерьезная ты, Верещагина, секретарь. Все шуточки, все улыбочки. Надо, чтоб человек дверь открыл и еще с порога чувствовал: в райком пришел!..» Ну, думаю, не понимаю я чего-то. А после двадцатого съезда многое поняла. И что этот дубовый стиль — вредный, никому не нужный, тоже поняла. Ведь раньше как было: первый приедет — на цыпочках ходят, в рот ему глядят. Бог, гроза! — захочет — казнит, захочет помилует.

Пишу я тебе обо всем этом довольно сумбурно, но надеюсь, что поймешь меня. Не партийная работа скучна, а есть скучные люди на партийной работе. И чем быстрее мы от них избавимся, тем лучше пойдут наши дела.

Сумбурно пишу сейчас еще и потому, что просто устала. Вот ведь сколько написала — целая стопка. Хватит на сегодня, даже перечитать сил нет. Так что — не взыщи.

В окно барабанит дождь, Капитоныч-старший сидит напротив — работает. И спрашивает: «Не пора на отдых? Целый отчетный доклад написала». Правда, что отчетный доклад.

Ну, будь здоров, крепко жму твою руку.

М. Верещагина».

3-е.

«…Все-таки за то, что заставляешь всех нас отыскаться, ты — молодец. Днями только отправила письмо Юрию, Шуре Храмковой, а сегодня узнала о Валентине Кочине. Сегодня же напишу ему. Кстати, насчет писем.

Капитоныч подшучивает: «Ты, мать, в Союз писателей подавай. Вот сколько бумаги переводить стала».

Твое письмо напомнило мне одну не очень давнюю историю. Расскажу ее потому, что в какой-то степени она подкрепляет мои мысли о партийной работе. Те самые мысли, которыми я не очень связно поделилась в прошлом письме.

Инструктором в райком я пришла из школы, я ведь кончила педагогический. Опыта партийной работы у меня не было никакого, все в новинку. И вот представь себе мое первое впечатление: проходит день, неделя, месяц, а мне кажется, что я ничего не делаю. Совершенно ничего. Видимость какой-то работы есть, вернее — видимость занятости. Хожу, езжу, какие-то бумажки пишу. А дела за этим не вижу. В школе все было по-другому, все понятнее. Рассказала вчера об Октябрьской революции — сегодня мне тридцать маленьких человечков о ней рассказать могут. Польза. А тут получается — нет ничего. Стараюсь, бегаю, вникаю, — ну, словно в пустую бочку все!

Никогда я себя так плохо, так неуверенно не чувствовала. И шло это до тех пор, пока на собственном опыте не убедилась, что дел-то полно, что они — всюду, что партийным работником нужно быть везде и всегда, а не только с девяти утра до пяти вечера.

Вот как все получилось.

Послали меня на участок отгонного животноводства, весной. А жила я тогда в еще более отдаленном районе, по тем временам совсем глухомань. Приехала, огляделась. Степь, посреди степи юрта, по дороге пыль вьется — ушла моя машина. Подошла к юрте, слышу, поет кто-то. Голос молодой, вроде девочка поет, и такой чистый, словно родничок. И что бы ты думал поет?

Вся жизнь моя была залогомСвиданья верного с тобой…

Ария Татьяны! На казахском языке, посреди степи, у черта на куличках!

Заглянула в юрту — правильно, девочка. Сидит на корточках, поет и малыша баюкает. Пушкиным.

Присела я возле юрты, жду. Выходит через несколько минут. Подросток еще совсем и красивая — удивительно. Стройная, гибкая, щеки смуглые, и под смуглостью — румянец, как огонь. И глаза, как угли. В косах монетки звякают.

Поздоровались, спрашиваю — где отец? Он у нас отгоном заведовал. «К гуртам, говорит, поехал. Скоро будет». А мать где? «Кобылу пошла доить, вон туда», — и рукой в степь машет. Отвечает толково, не теряется, тут, конечно, и то значило, что говорила я с ней по-казахски.

Кого ты, спрашиваю, баюкала? Сестренку? Улыбнулась. «Нет, — говорит, братишку. Кайрата». А что же ты пела? Тут только она и смутилась, вспыхнула. «Письмо Татьяны». И сразу на другой разговор переходит: не хочу ли, спрашивает, есть, пить, может, кумыса хочу? Нет, говорю, ничего не надо. Пойдем цветы рвать? Засмеялась, головой кивает. Как тебя звать, спрашиваю.

«Жамал».

Отошли мы от юрты на пять шагов и — по колено в цветах. Тюльпаны, как огоньки, незабудки — удивительна степь в мае, я уже тебе писала. Легла прямо в цветы, даже голова от них кружится! Жамал рядом присела. Незабудку покусывает да в степь смотрит.

Жамал, говорю, спой что-нибудь. Просто так попросила, без всякой цели. Опять раскраснелась и молчит. Я не настаиваю, лежу, глаза закрыла, про Леньку своего думаю — маленьким он еще тогда был, одного дома оставила. И вижу, сквозь ресницы, Жамал на меня раз посмотрела, другой, отвернулась и запела. Потихоньку сначала, про себя, потом разошлась, глядит в степь и поет.

Поразил меня ее голос! Такой светлый, прозрачный, так и кажется, что это ветерком в знойный день тянет. И что еще поразило — подросток, говорю, а с таким чувством поет. Попросила еще арию Татьяны спеть — зарделась от удовольствия. «Больше всех песен, говорит, люблю». Слушаю и опять удивляюсь: кажется, вот, на глазах у тебя, подросток превращается в девушку, как бутончик распускается. Вижу — нет, это не просто любовь к песне. Это талант.

Откуда, спрашиваю, арию знаешь? Рассказала. Когда ей было лет шесть-семь, в гости к ним приехал дальний родственник, акын Онгарбек. Это довольно известный в республике акын был. Вот от него-то маленькая Жамал и услышала эту арию. Слова ее, кстати, перевел Абай, ария еще до революции стала в Казахстане народной песней. Конечно, Онегин в этой песне был джигитом, а Татьяна — кизымке, девушкой. Это само по себе уже удивительная история, верно?.. Услышала и запомнила, чем-то она запала ей в сердце. Онгарбек уехал, а Жамал начала петь ее. По памяти, не особенно вникая, о чем в этой арии рассказывается.

В ту весну, когда мы с ней познакомились, ей шел четырнадцатый год. Лежу я в цветах, слушаю ее и начинаю смутно чувствовать, что я что-то должна сделать. Что сделать, еще не знаю, но обязана. Жамал, говорю, любишь ты петь? «Очень». Одним словом ответила. А учиться петь хочешь? Быстро так посмотрела на меня и опять запела. И тут же умолкла. «Вон, говорит, ата едет». Отец, значит.

Вернулась я домой и — прямиком к секретарю. Гали Орманович, говорю, так и так, посылать учиться девочку надо. Певица будет. «Ой, говорит, инструктор, инструктор! Я тебя зачем посылал? Агитмассовую работу на отгоне налаживать или певиц искать?» Видит, что я расстроилась, засмеялся. «Спасибо, говорит, что любишь наш народ. Только учти — у нас все поют. Знаешь, как про нас говорят? Сидит старик, аксакал, белая борода, смотрит — верблюд едет, он поет: «Идет верблюд». Дождик идет — про дождь поет. А девочке, говорит, что не петь, делать нечего, она и поет. У нас, говорит, сколько людей есть — всех учиться петь посылать можно! А мясо кто давать будет, а хлеб? Я было спорить с ним, — рассердился. «Иди, инструктор, пиши докладную про агитмассовую работу, — и на бюро вопрос ставим…»

Вышла я от него, губы от досады кусаю. Не могу с ним согласиться. Может быть, правда, ошибаюсь — так надо выяснить. А если в самом деле — талант? И опять — понимаю, что своим вопросом смутила я покой Жамал, вроде обещания дала. Посоветовалась с Капитонычем — полностью поддерживает. Ехать, говорит, в область надо, там и пробивать.