Второй после Бога - Курт Ауст

Он долго смотрел на меня, хотел было что-то сказать, но, видимо, передумал и опустил глаза на лежавшие у него на коленях четки.

– Подождите, – сказал он, встал и вышел из комнаты. Вскоре он вернулся со своим саквояжем и открыл его. Развернул покрывало, достал распятие и поставил в ногах алькова, потом надел на шею широкую шелковистую ленту или шарф, поцеловал и произнес что-то по-латыни, после этого снял его и положил обратно в саквояж. Горячий комок в груди заставил мои глаза увлажниться, и я зажмурился, чтобы скрыть слезы. И тут же демоны заворчали, что я вот-вот совершу большой грех; я в страхе открыл глаза и увидел, что нунций с ожиданием смотрит на меня. Увидел распятие и Иисуса Христа, который страдал ради меня, и попытался расслабиться.

Нунций спокойно, ничего не говоря, кивнул мне. Он не торопил меня. А его взгляд говорил, что, если надо, он готов ждать сколько угодно. И, уже не думая ни о чем, я начал исповедоваться. Я говорил не губами. Вернее, не только ими. Мне казалось, что я говорю всем телом, что оно открылось перед своим слушателем и обнажило все, что пряталось в старых уголках и в новых укрытиях. Тело рассказало о моей матери и о пожаре, который из-за меня случился на сеновале в Хорттене. О Марии, во рту у которой я увидел дьявола и потому ушел от нее, предоставив ее смерти. Об Анне, которая любила меня так сильно, что явилась перед Господом обнаженной, из-за чего я изменил ей, ибо счел, что она меня опозорила. О куске кожи, который я бессовестно украл у мертвого человека. О Сигварте – меня не оказалось рядом с ним и я не защитил его, когда он в этом нуждался, о смерти, которую я привел прямо к нему…

* * *

Мария.

Я смотрю на лежащую передо мной бумагу, луч осеннего солнца, прорвавшись сквозь тяжелые от влаги тучи, выглядывает из-под коротких занавесок, падает на мои слова и освещает их, словно для того, чтобы я лучше понимал то, что пишу. Рука кладет перо на стол, и я откидываюсь на спинку стула, чтобы дать отдых спине. Мария. Я говорил о ней в своей исповеди, да, я никогда ее не забывал, хотя ее жизнь оборвалась уже очень давно. Она была той женщиной, которая сделала из меня мужчину, образно говоря, показала мне тропку на седьмое небо. Моя первая любовница. Мария, молоденькая служанка, с которой я познакомился в трактире в Ютландии, когда мы с Томасом расследовали первое убийство в 1699 году. Мария, девушка, женщина, от которой я бежал, удовлетворив свое желание, потому что у нее были гнилые зубы, потому что я был молодой и незрелый, потому что она была не той девушкой, о которой я мечтал. А когда через день я вернулся, она была уже мертва – погибла от руки убийцы. Я считаю себя виновным в ее смерти.

Обо всем этом я поведал нунцию. И об Анне тоже.

Я рассказал ему и о ней. Она была деревенской девушкой, мне казалось, что я люблю ее так сильно, что ради нее мог бы невооруженным вступить в схватку с волками. Но когда она стояла в церкви нагая, чтобы защитить свою любовь, я повернулся к ней спиной. Ее поступок вызвал у меня стыд и гнев. Увы, все так и было. И это тоже случилось в тот раз, когда мы с Томасом расследовали убийство, на этот раз был убит управляющий большой усадьбы под Виборгом в Ютландии. И это тоже случилось много лет тому назад.

О Марии и об Анне я писал в своих первых рукописях.

Эти женщины и мое непростительное поведение в молодости, не они ли, собственно, и заставили меня писать? Не с тех ли пор я так же изменял и любви, и другим чувствам?

Я тяжело дышу и хватаюсь за стакан, стоящий возле чернильницы. Вода холодная, ее охладил сквозняк, дующий из окна, и у меня начинает ныть больной зуб. Я делаю еще глоток, полощу зуб этой ледяной водой, чувствую, как боль ударяет мне в голову, и думаю, что должен это вытерпеть, ведь, умышленно или нет, я много боли причинил другим. Я глотаю воду, и мне становится стыдно. Неужели я все еще не избавился от этих глупых мыслей? Неужели тот сон про норну Скульд все еще гложет меня? Уже давным-давно следовало освободиться от подобных древненорвежских верований.

Нет, надо писать дальше, пока у меня не началась головная боль, от которой приходится несладко не только мне самому, но и всем окружающим.

Я говорил долго, из глаз у меня текли слезы, а нунций слушал меня, не произнося ни слова. Когда я наконец исчерпал все слова и признался во всех своих грехах, я откинулся на подушку, охваченный невыразимой усталостью. Меня мутило, и лихорадка обжигала лоб.

Должно быть, я погрузился в легкое забытье, потому что вдруг услышал тихий голос нунция, объясняющий, какие из грехов я совершил бессознательно, а какие являются серьезными. К своему удивлению, я узнал, что иногда люди совершают грехи, которые не требуют прощения Господа Бога, ибо совершаются неумышленно и не являются сознательным действием, направленным против воли Божией. Я не хотел сжечь сеновал, свою мать и хозяина, это был несчастный случай. Я не желал смерти Марии, так получилось помимо моей воли, я не мог знать, что это случится. Кусок кожи я взял, потому что находился в состоянии аффекта, не подумав о том, что делаю. Я не мог знать, что убийца похитит Сигварта. Напротив, я сделал все, чтобы его спасти.

Единственное, в чем нунций был не уверен, так это справедливо ли я обошелся с Анне из Бредструпа, которая прошла нагая через церковь. Ею руководила любовь, считал он, и хотя любовь иногда заставляет людей совершать странные поступки, отвратительные или суеверные, злого умысла у нее не было. А вот мое поведение можно расценить только так, что я повернулся к любви спиной. Ибо то, что Бог есть любовь, важнее всего. Бог есть любовь. Мой страх перед позором, перед тем, что скажут люди, заставил меня повернуться спиной к любви Бога и Анне. В страхе перед позором я даже попытался оправдать свой поступок тем, будто хотел защитить честь Бога, но думал я тогда только о собственной чести.

Нунций улыбнулся:

– Давайте помолимся вместе, попросим Бога, чтобы он простил вам этот ваш единственный грех.

Он поднял руку, сотворил крестное знамение и произнес звонким голосом:

– Господь, Отец наш милосердный, примирился с миром через смерть и воскресение Сына своего и во прощение наших грехов послал нам Духа Святого. Через свою Церковь я прошу Его даровать тебе прощение и покой. In nómine Patris, et Filii et Spiritus Sancti. Amen.

Я хотел сказать “спасибо”, но был не в силах открыть рот. Только взглянул на него, он ответил на мой взгляд и положил руку мне на плечо. Веки мои сомкнулись, и я погрузился в глубокий и долгий сон.

Когда я проснулся, нунций уже уехал, и я больше никогда его не видел.

Он не наложил на меня никакой епитимьи, подумал я. Не потребовал, чтобы я как-то искупил свои грехи. И я подумал, что мне хочется выучить Ave Maria, подумал, что молитва, обращенная к Матери с младенцем на руках, не может быть грехом, и снова заснул.

Глава 44

– Почему он это сделал? – повторил мой вопрос Томас, открыл мешок и достал свой парик. – Видишь ли, это довольная длинная история. Юнкер оставил письмо, в котором объяснил свой поступок, – в его сложенных под плащом руках было письмо.

– Отчего он умер? – прервал я его.

– От яда. Он тоже умер от яда, – коротко ответил Томас и, продолжая говорить о письме юнкера, достал маленький мешочек с мукой. – Нельзя сказать, чтобы юнкер сожалел о содеянных преступлениях, но в известной степени он извинял их, объяснив причину своих поступков. Он писал, что его семья, которая рано приняла учение Лютера, была почти полностью истреблена во время беспорядков в Германии почти сто лет назад. Ты знаешь, что католики воевали с протестантами. Католические орды бесчинствовали в той части страны, где жила его семья, убивали направо и налево, они изгнали его предков из их владений, которые были отданы во владение католикам. Когда эта великая религиозная распря после многолетней войны закончилась победой протестантов, наследники новых католических господ отказались вернуть то, что награбили. Вместо этого они перешли в протестантство и остались на своих местах.

Томас стал осторожно сыпать муку на парик, не проверив, в каком она состоянии.

– Семья юнкера воспылала ненавистью к католикам, и юнкер, очевидно, с детских лет впитал в себя эту ненависть, поэтому, когда он узнал, что папский нунций приехал, чтобы вербовать прозелитов в свою католическую веру, его охватил гнев, и он… ну и он сделал то, что сделал.

Томас с раздражением растер в пальцах несколько слишком крупных комочков муки, из-за которых парик выглядел как голова больного чумой. Потом вместе с париком вышел на двор, и я слышал, как он там дул на парик и чихал. Вернувшись обратно, он потер себе нос и улыбнулся.

– Жду не дождусь, когда ты поправишься и мне больше не придется самому заниматься этой ерундой.

– Я же сказал тебе, что уже здоров! – Я встал с постели.

– Да-да-да! – Томас замахал на меня руками, чтобы я снова лег. – Полежи еще немного, я сам соберу наши вещи. Ты хорошо ешь, чтобы набраться сил?