II. Отсрочка - Жан-Поль Сартр

— Что он говорит? Что он говорит? — спросил Шомис. Борис объяснил:

— Он говорит, что немецкое терпение имеет предел.

— Наше тоже, — заметил Шарлье.

В приемнике все начали орать, и в этот момент Эррера вошел в комнату.

— А, привет! — сказал он, заметив Гомеса. — Ну как? Хороший был отпуск?

— Так себе, — ответил Гомес.

— Французы, как всегда… осторожны?

— Ха! Вы даже себе не представляете. Но я думаю, этим гадам скоро станет жарко! — Он показал на приемник. — Берлинская марионетка разбушевалась.

— Кроме шуток? — Глаза Эрреры блеснули. — Слушайте-ка, ведь это сильно изменит обстоятельства.

— Наверняка, — отозвался Гомес.

Они некоторое время смотрели, улыбаясь, друг на друга. Тилькен, стоявший у окна, вернулся к ним.

— Приглушите радио, я что-то слышу.

Гомес повернул ручку, и шум из приемника ослабел.

— Слышите? Слышите?

Гомес прислушался; он уловил глухой гул.

— Ну точно, — сказал Эррера. — Тревога. Четвертая с утра.

— Четвертая! — удивился Гомес.

— Да, — подтвердил Эррера. — Да уж, грядут перемены!

Гитлер снова говорил; они склонились над приемником. Гомес слушал речь одним ухом; другим он следил за гулом самолетов. Вдалеке раздался глухой взрыв.

— Что он делает? Он не только не уступил территорию, он теперь изгоняет немцев! Не успел господин Бенеш закрыть рот, как с еще большей силой возобновились строгие меры военного подавления. Мы констатируем кошмарные цифры: за один день убежали десять тысяч человек, на следующий день — двадцать тысяч…

Гул уменьшился, затем вдруг возрос. Послышалось два долгих взрыва.

— Это в порту, — прошептал Тилькен.

— … на следующий день тридцать семь тысяч, два дня спустя — сорок одна тысяча, затем — шестьдесят две, затем — семьдесят восемь; девяносто тысяч, сто семь, сто тридцать семь. А сегодня двести четырнадцать тысяч. Целые районы обезлюдели, дома сожжены, снарядами и газом пытаются отделаться от немцев. А господин Бенеш расположился в Праге и думает так: «Ничего не случится, в конце концов, у меня за спиной Англия и Франция».

Эррера ущипнул Гомеса за руку.

— Слушай, — сказал он, — слушай: сейчас он выскажется без обиняков!

Его лицо порозовело, и он с воодушевлением смотрел на приемник. Голос, громоподобный и шероховатый, прогрохотал:

— И теперь, дорогие соотечественники, пробил час говорить напрямик.

Серия взрывов, которые приближались, покрыла шум аплодисментов. Но Гомес едва обратил на них внимание: он устремил взгляд на приемник, он слушал этот угрожающий голос и ощущал, как в нем вновь зарождается давно уже похороненное чувство, нечто, походящее на надежду.

На тонкой кромке хмурого дня Вы не заметили меня, А мне постыло и одиноко. Одной надеждой еще дышу, Одной надежды еще прошу…

— Я понял, — произнес Жермен Шабо. — На сей раз я понял.

— Что? — спросила его жена.

— Да все эти махинации с вечерней прессой. Они не хотят передавать по радио перевод до того, как его опубликуют газеты.

Он встал и взял шляпу.

— Я ухожу. Пойду куплю «Энтранзижан» на бульваре Барбес.

Пора. Филипп выпростался из кровати и подумал: «Пора». Она обнаружит, что птичка улетела, а к одеялу приколота купюра в тысячу франков, если будет время, присоединю к этому прощальное стихотворение. У него была тяжелая голова, но она уже не болела. Он провел руками по лицу и с отвращением опустил их: они пахли негритянкой. На стеклянной полке над умывальником, рядом с пульверизатором, лежало розовое мыло и резиновая губка. Он взял губку, но в нем поднялась тошнота, и он поискал в своем чемоданчике туалетную перчатку и мыло. Он вымылся с головы до пят, вода текла на пол, но он не обращал на это внимания. Он причесался, вынул из чемодана чистую рубашку и надел ее. Рубашка мученика. Он был грустен и тверд. На столике была щетка, он старательно почистил пиджак. «Но куда же я засунул брюки?» — подумал он. Он посмотрел под кровать и даже между простынями: брюк не было; он решил: «Должно быть, я был пьян». Он открыл шкаф с зеркалом и начал беспокоиться: брюк не было и там. Некоторое время он стоял посреди комнаты в одной рубашке и чесал голову, оглядываясь вокруг, потом его охватил гнев, потому что не было ничего нелепее для будущего мученика, как оставаться таким образом в одних носках в спальне проститутки, когда полы рубашки мученика хлопают его по голым коленям. В этот момент он заметил справа шкаф, вделанный в стену. Он подбежал к нему, но ключа в скважине не было; он попытался открыть его ногтями, затем ножницами, которые нашел на столе, но это ему не удалось. Он бросил ножницы и начал пинать дверцу, разъяренно бормоча: «Проклятая шлюха, проститутка! Заперла мои брюки, чтобы я не смог уйти».

— И теперь я могу сказать только одно: два человека сошлись лицом к лицу: там — господин Бенеш, а здесь — я!

Вся толпа начала выть. Анна тревожно смотрела на Милана. Он подошел к радио и, засунув руки в карманы, смотрел на него. Его лицо почернело, на скулах ходили желваки.

— Милан… — позвала Анна.

— Мы — люди разного склада. Господин Бенеш во время великого столкновения народов ездил по свету, держась в стороне от опасности; я же, как честный немецкий солдат, выполнял свой долг. И вот сегодня я стою напротив этого человека как солдат моего народа.

Они снова зааплодировали. Анна встала и положила ладонь на руку Милана: его бицепс напрягся, все тело окаменело. «Он сейчас упадет», — подумала она. Милан, заикаясь, сказал:

— Сволочь!

Она изо всех сил сжала его руку, но он ее оттолкнул. Его глаза налились кровью.

— Бенеш и я! — пробормотал он. — Бенеш и я! Потому что за тобой семьдесят пять миллионов человек!

Он сделал шаг вперед; она подумала: «Что он собирается делать?» и бросилась за ним; но он успел дважды плюнуть на приемник.

Гитлер продолжал:

— Мне нужно заявить немногое: я признателен господину Чемберлену за его усилия. Я заверил его, что немецкий народ не хочет ничего иного, как мира: но я ему также заявил, что не могу расширять пределы нашего терпения. Кроме того, я его заверил, и повторяю это теперь, что как только эта проблема будет решена, для Германии в Европе не останется ни одной территориальной проблемы! Кроме того, я его заверил, что с того момента, как Чехословакия мирно, без угнетения объяснится со своими нацменьшинствами, я не буду больше интересоваться чешским государством. Я это гарантирую! Нам не нужны чехи как таковые. А пока что я заявляю немецкому народу, что в том, что касается проблемы судетских немцев, мое терпение на исходе. Я предложил господину Бенешу вариант, который является фактически осуществлением его собственных деклараций. Теперь решение в его руках: мир или война. Или же он примет эти предложения и даст свободу немцам, или мы придем за ней сами.

Эррера поднял голову, он злорадствовал:

— Черт побери! — рявкнул он. — Черт, так им и надо! Слышали? Это война!

— Да, — согласился Гомес. — Бенеш — упрямый человек, и он не уступит: это война.

— Черт! — ругнулся Тилькен. — Если б так все и было! Если б только так все и было!

— Что это? — спросил Чемберлен.

— Продолжение, — сказал Вудхауз.

Чемберлен взял листки и начал читать. Вудхауз с беспокойством следил за его лицом. Немного погода премьер-министр поднял голову и приветливо ему улыбнулся.

— Что ж, — сказал он, — ничего нового. Вудхауз удивленно посмотрел на него.

— Рейхсканцлер Гитлер выразился в весьма резких тонах, — заметил он.

— Полноте! Полноте! — возразил Чемберлен. — Его вынудили обстоятельства.

«Сегодня я иду впереди моего народа, как его первый солдат; а за мной — пусть мир это знает — теперь идет народ, народ иной, чем в 1918 году. В этот час весь немецкий народ объединится со мной. Он почувствует мою волю, как свою собственную, я, между тем, рассматриваю его будущее и его судьбу, как двигатель моих действий! И мы хотим усилить эту общую волю, такую, какой она была у нас во время сражения, в то время, когда я ушел на войну простым неизвестным солдатом, чтобы завоевать рейх, нисколько не сомневаясь в успехе и окончательной победе. Вокруг меня сплотились храбрые мужчины и храбрые женщины, которые пошли со мной. И теперь, мой немецкий народ, я обращаюсь к тебе так: "Иди за мной, мужчина за мужчиной, женщина за женщиной. В этот час мы все хотим иметь общую волю. Эта воля должна быть сильнее любых невзгод и любой опасности; и если эта воля сильнее невзгод и опасности, она справится с невзгодами и опасностями". Мы решились! Теперь выбирать господину Бенешу».

Борис повернулся к остальным и произнес:

— Все.

Они не сразу отозвались: с внимательным видом они курили. Через какое-то время хозяин сказал:

— Держу пари, ему сломают хребет.