Агафонкин и Время - Олег Радзинский

Он привык к плену. Темуджин не знал, жива ли мать, Оэлун: ее не было в становье Таргутая: он не взял ее в наложницы. Старая, не нужна. Возможно, она пряталась в поросшем лесом нагорье реки Онон вместе с его младшими братьями Хасаром, Хачиуном и Темугэ. Или умерла. Он не знал и вспоминал ее все меньше и меньше. Даже олхонутские песни, что она пела ему маленькому, больше не помнил. Темуджин привык быть рабом и потихоньку забывал жизнь до плена: она подернулась пеплом – догоревший костер. Будет тлеть потихоньку, пока ночной холод не приморозит прячущиеся в остывшей золе угольки.

Получилось иначе: налетел свежий ветер и разжег угли. Разметал – степной пожар. Новая жизнь.

В тот день Темуджин чистил копыта лошадям. Работа несложная: становишься спиной к голове лошади, поднимаешь копыто и вычищаешь коротким железным крюком набившуюся в стрельчатые углубления грязь, мелкие камушки, обломки веток. Обтираешь старым мягким войлоком – и следующее копыто. Он почти закончил, когда подвели гнедого жеребца хана Таргутая. Великая честь.

Темуджин не сразу заметил человека – тот стоял за маленькой юртой, в которой жили рабы. Чужой и одет странно: длинный сельдузский халат, голова не покрыта. На ногах не сапоги, а что-то диковинное: обувь на тесемках.

Человек был не монгол. И без оружия.

Темуджин слышал, что далеко на западе – к северу от великой Сэлэнгэ за Землей Хэнтэй – живут люди с круглыми глазами. Сам не видел и не особо верил. Теперь он смотрел на круглоглазого человека. Тот кивнул, улыбнулся.

Темуджин наклонил голову: взрослый человек. Рваный, грязный, круглоглазый, но взрослый. Требует уважения.

– Сайн байна уу, овгон-гуай.

– Сайн байна, миний хуу, – медленно, со странным акцентом ответил круглоглазый. – Я вижу, Темуджин, сын Есугэй-багатура, чистит копыта жеребцу хана Таргутая, захватившего земли его отца?

Он сказал это по-тюркски. Его речь была понятна, но другая, чем у татар, от которых Темуджин выучил тюркский. “Уйгур? – подумал Темуджин. – Не уйгур: не выглядит, как уйгур, и говорит иначе. Кто он? Откуда?”

Темуджин наклонил голову и ничего не сказал. Что тут скажешь.

– Темуджин, – человек подошел ближе. – Твоя мать жива. Твои братья живы. Я могу тебя к ним взять. Если хочешь стать ханом, как твой отец. Если нет, оставайся и чисти копыта лошадям нукеров Таргутай-Кирилтуха. Будешь хорошо работать – дадут остатки еды. Как пастушьим собакам.

Темуджин не ответил. Он смотрел вниз, на копыто гнедого жеребца у себя в руке. Затем поднял глаза: круглоглазого уже не было. Дым от кизяка, которым топили в юрте, висел в небе – белесый человек без лица.

“Показалось”, – подумал Темуджин. Он смотрел, как бьется тонкая жилка на голени жеребца, чувствуя ее движение, ток крови у себя в руке. Жеребец был не монгольских кровей, а обмененный – пригнали пуштуны, шедшие караваном из Нангархара в Китай. Высокий – выше местных мохнатых лошадок, с тонкими сухожилиями и узким крупом. “Потому так быстро скачет, – подумал Темуджин. – Мало веса сзади – легко нести”. Он любил этого коня.

Темуджин воткнул в бьющуюся под пальцем жилку железный крюк и рванул на себя. Кровь, подкожное мясо. Не будет больше скакать.

Почему он это сделал? И не хотел – конь-то при чем…

Его долго били, привязав к поставленному на камень седлу: сначала камчой, потом постромками, резавшими кожу и мышцы спины. Темуджин кричал, пока мог кричать, потом стих и только хрипел – тоненько, как ветер в узкой щели. Затем перестал.

Он смутно – словно сквозь пустынное марево – видел, что Таргутай-Кирилтух подошел к нему и вынул короткий нож. “Зарежет”, – понял Темуджин и обрадовался: можно заснуть и не чувствовать боли. Таргутай взвесил нож на ладони, словно собирался его обменять, и взял мальчика за подбородок, задирая голову и открывая мягкое грязное горло – перерезать.

Темуджин понял не все, что сказал подошедший Жамьянмядаг – командир нукеров хана. Он то и дело проваливался в вязкую теплую грязь, какая остается от высохшей воды под твердой земляной коркой, в грязь, впитывавшую его боль, и хотел провалиться в нее навсегда. Он, однако, понял, почему его нельзя убивать: убьют – начнется война с побратимом его отца, вождем кэрэитов Тоорил-ханом. Пока он жив, Тоорил-хан не нападет на Таргутая: Темуджин – заложник. Великий Хан прав: борджигинский щенок заслужил смерть, но убьет его Таргутай – жди кэрэитских нукеров. А с ними и джаджиратов. Жаль жеребца. Но завоеванные в боях земли жаль еще больше. Мы одни по эту сторону Сэлэнгэ: кидани далеко, меркиты еще дальше. На татар надежды нет: пообещают подмогу, а сами подождут конца битвы и добьют проигравших. А потом и ослабших от боя победителей. Заберут добычу и продадут в Землю Цзинь.

– Его жизнь – твоя, – сказал Жамьянмядаг. – Ты – большой хан. Поступай как хочешь. Убьешь – война. Оставишь жить – обменяем на мир с Тоорилом и табун лошадей.

Таргутай-Кирилтух выслушал нукера молча. Вложил нож в кожаный чехол на поясе из звонких китайских монет и, подняв голову Темуджина еще выше, плюнул ему в лицо.

Темуджина снова стали пороть постромками, и он ускользнул в теплую грязь, где не было боли – только тьма.

Темуджин проснулся ночью от холода и не сразу вспомнил, что случилось. Было неудобно лежать на животе, что-то жесткое врезалось в сломанные ребра. Он хотел встать и не смог: был привязан к жесткому деревянному седлу посреди становья. Спину словно облили огнем. Темуджин не стал плакать: боялся, услышат и снова примутся бить.

Ночь пахла холодом. Темуджин потянул воздух и почувствовал сладковатый теплый запах. Запах шел от его одежды: он помочился в штаны, когда пороли. Или когда спал. Все равно. Он снова заснул.

Утром Темуджина разбудили и одели на шею деревянную колодку. Теперь он не мог поднять руки к лицу. Не мог сам есть, пить или смыть засохшую грязь. Его кормил старик-сельдуз.

Спина превратилась в кровавые струпья, к которым нельзя прикоснуться. В струпьях завелись белые личинки, и Темуджин чувствовал, как они его едят. Темуджин плакал от боли, когда никто не видел. Старый сельдуз обложил его спину короткими мясистыми листьями, вымоченными в кобыльем молоке. Стало болеть еще больше.

Темуджин хотел умереть. Убить себя мешала колодка: он боялся не попасть ножом в сердце, а до горла дотянуться не мог. Резать живот не решался: не раз видел, как собаки ели кишки, вывалившиеся у еще живых нукеров с распоротыми в бою животами: долгая, плохая смерть.

Круглоглазый появился на третий день – ждал у ручья, откуда носили воду. Он вышел из-за большого, поросшего мхом камня на северной стороне ручья: старый сельдуз уверял Темуджина, что в камне спит абааhы – злой дух. Сельдуз считал, что у камня нужно поставить столб-сэргэ и построить обоо тахилга – святилище, где можно приносить жертвы Хухэ Мунхэ Тэнгэр – Божеству – Создателю мира. А то абааhы проснется.

Темуджин оглянулся: их никто не видел. Он решил не заговаривать с круглоглазым первый: если тому нужно, пусть говорит. Думал, что старик – степной дух, эжин; сам скажет, что нужно.

– Темуджин, минии хуу. – Круглоглазый оперся на камень, в котором спал абааhы. – Темуджин, мальчик, время стать мужчиной. Время жить свою судьбу.

Темуджин понимал не все, что тот говорил: у него была странная речь – как у татар и уйгуров, но по-другому. Он, однако, понял, что ему предлагают бежать.

– Уходи сегодня ночью, – велел человек. – Иди в темное время – днем хоронись в траве. Держись против солнца. В двух переходах на восток – болото. Буду там тебя ждать.

– Кто ты, овгон-гуай? – спросил Темуджин. – Отчего мне помогаешь? Тебя прислал Тоорил-хан?

Круглоглазый засмеялся.

– Я – бог Тенгри, – сказал человек. – Я – Хухэ Мунхэ Тэнгэр. Беги к болоту, и я сделаю тебя Великим Ханом – повелителем мира. Дам во владение землю от Сэлэнгэ до большой соленой воды, где заходит солнце. И землю чжурчжэней Цзинь тоже дам. Твои враги будут пугать твоим именем детей. Твой народ присвоит тебе новое имя: Великий Хан – Чингисхан. Страшный воин. Обещаю: это наш с тобой завет.

Он повернулся и зашел за камень. Темуджин за ним не пошел: нужно было поить овец.

Он бежал в ту же ночь.

– Он бежал в ту же ночь. – Мансур посмотрел в пустую кружку, откусил маленький кусочек колбасы, медленно прожевал и проглотил. Взял еще один. – Я ждал Темуджина у болота, но он не пришел в назначенный день – опоздал. Когда я вернулся утром, он уже сидел в болоте всю ночь, прячась от нукеров Таргутая, – они обскакали гнилую воду стороной, не заметив его: он дышал под водой через камыш.

Агафонкин включил свет в комнате – три рожка старой люстры. Горели только две лампочки – два желтых круга, рассеивающих мягкий свет по беленому с синькой потолку. “Нужно поменять, – лениво подумал Агафонкин. – Митек бы уже поменял”.