Александр Керенский. Демократ во главе России - Варлен Стронгин

Прапорщики почтительно встречали ее и отдавали ей честь. В своем кабинете ее ждал Александр, чувственный и благородный. «Тебя боготворит народ! Носит на руках!» – восторженно говорила она ему. «А я – тебя!» – поднимал он ее высоко-высоко. «Выше! – просила она. – Под самый потолок, где летают ангелы!» Александр становился на носки, до предела вытягивал руки, но чудесно расписанный потолок, казавшийся им небом, оставался недосягаем. «На небо мы всегда успеем! – говорила она ему. – Мне с тобою и на земле хорошо». Он, счастливый, пел ей арии из «Аиды». Иногда их голоса сливались в один. Их голоса, мысли, тела… Революция соединила их, и они, паря на крыльях любви, не ведали, что она и разлучит их навеки.

Он каждый раз тяжело расставался с любимой, не хотел, чтобы она уходила. Ночью ходить по улицам было небезопасно. Извозчики не работали. Ему казалось, что однажды она покинет его и не вернется. Или что-то случится с ним. Ведь на его жизнь уже покушались. И только случайно не учинили расправу. Он ехал на вокзал. Бандиты бросились за ним, но только увидели хвост уходящего поезда. Даже после этого он не увеличил охрану – в свободной стране люди не должны опасаться друг друга… Он редко называл любимую по имени. Она обижалась, пока не догадалась – почему.

– Меня зовут так же, как и твою жену! – улыбнувшись, заметила она. – Скромная женщина… Нигде не появляется.

– А ты?

– Я – всюду. Ну в театре, разумеется, едва ли не каждый вечер, я там служу. Была на выставке финских художников. На открытии. Пришел Милюков. Был в центре внимания.

– Павел Николаевич интересный человек.

– Но нашелся другой, который сорвал его выступление. Маяковский, ты не слышал, из поэтов-футуристов. Сначала он набросился на Бунина и громко спросил у него: «Вы меня очень ненавидите?» Бунин ответил: «Нет, слишком много чести для вас».

– Иван Алексеевич терпеть не может хамов, – заметил Керенский, – и меня не очень жалует. Считает, что я разбередил страну, нарушил налаженную жизнь. Какую жизнь? Которую он описывает в «Деревне»? Я ее перечитал дважды. Изумительное произведение. Он знает крестьян лучше, чем я. И, судя по его повести, не очень-то радостная у них жизнь… Кто-то должен ее выправить. В один-два дня, даже в год не получится. Вот соберем Учредительное собрание… Я за власть не держусь, честное слово. Но должен довести страну до выборов… А там – как решит народ, так и будет. Кое-кто меня упрекает в том, что я расплодил Гоцев, Данов, Авксентьевых, Кишкиных… Кстати, неглупые люди. Их выдвинул народ, а не я назначил. Ивану Алексеевичу за письменным столом спокойнее рассуждать. Ну что ж, у него своя стезя, у меня – своя. Я был бы счастлив, если бы он помогал правительству, намекнул бы на это желание. Я поддержал бы его. Когда я был адвокатом, то считал, что защищаю Россию. Нет, только сейчас я прикоснулся к невиданной по трудности задаче. Иногда я задыхаюсь… От бессилия. Перехожу на крик. Вынужденно. Как ни странно, люди после этого меня внимательно слушают. Наверное, привыкли к окрикам городовых. Их они боялись. А меня… И превосходно! Нельзя жить в испуге. Пусть меня уважают. А главное, чтобы верили. И прочь, прочь сомнения в правильности пути! Бунин – живой классик, но он не верит в народ, в своих любимых крестьян, которые, по его словам, «всю жизнь видели только Осиновые Дворы… И не могут интересоваться другим и своим государством. Как возможно народоправство, если нет знания своего государства, ощущения его, – русской земли, а не только своей десятины». Я слышал, как Иван Алексеевич говорил это, записывал его наиболее удивительные для меня мысли о народе: «Младенцы, полуживотная тьма!.. Нет никого материальней нашего народа. Даже едя и пья, не преследуют вкуса – лишь бы нажраться… Попробуй-ка введи обязательное обучение! С револьвером у виска надо ими править». Это уже слишком! Как ты считаешь?

– Я как ты, – прижалась к нему любимая, – без кровопролития.

– Ты очарование, – обнял ее Александр Федорович. – У тебя завтра спектакль?

– Ага. Задержусь. Приду около одиннадцати. Сложный грим…

– Ты гримируешься? В твои-то годы?

– Роль требует. И еще. Твоя Брешко-Брешковская обратилась к молодежи: «Учите народ!» Ведь я еще молодежь. Но кто меня будет слушать? Голодный мужик в поддевке? Солдат в рваной шинели? Обросший щетиной?

– Спроси у Ивана Алексеевича, – серьезно сказал Керенский, – могу ответить тебе за него его же словами: «Злой народ. Участвовать в общественной жизни, в управлении государством не могут, не хотят за всю историю». А у меня они заседают в Советах, я веду с ними переговоры, с делегатами Совета крестьянских депутатов! Находим общий язык, видит Бог! Вот еще образумятся большевики… Я очень на это надеюсь. Общими усилиями можно повернуть Россию, только общими… Но извини, милая, ты затронула мою самую больную тему. Мы так мало бываем вместе…

– Извини, дорогой, – говорит она и, обвивая его шею нежными руками, приближает к нему пылающие губы…

Это была одна из их частых встреч. После 6 августа они виделись реже. Александр Федорович почти не улыбался, его лицо стало нервным, говорил он задумчиво, иногда терял нить разговора. А еще 3 июля глаза его сияли. Он сказал, что восстание большевиков захлебнулось. Откупорил шампанское. Разлил по фужерам: «За победу!» – «За победу! – улыбнулась она и как бы между прочим поинтересовалась: – А что с Лениным?» – «Да ничего, – беспечно ответил Александр, – бежал куда-то».

Теперь известно, куда и как Ленин бежал. Но что было причиной его поспешного исчезновения? В своих мемуарах Керенский описывает предысторию побега, основываясь на документах Гуверовского института войны, революции и мира, полученных в Америке после 1940 года.

Еще в письме Горькому 25 января 1913 года Ленин писал: «Война Австрии с Россией была бы очень полезной для революции штукой, но маловероятно, чтобы Франц-Иозеф и Николаша доставили нам такое удовольствие». Он полагал, что поражение России ускорит наступление мировой революции, а победить Россию может только Германия и поэтому долг каждого революционера помочь ей в этом деле. Керенский приводит стенограмму беседы Ленина со своим старым другом П. А. Соломоном, которая произвела на последнего «самое удручающее впечатление. Это был сплошной максималистский бред».

«– Скажите, мсье Владимир Ильич, как старому товарищу, – сказал я, – что тут делается? Неужели это ставка на социализм, на остров „Утопия“, только в колоссальном размере? Я ничего не понимаю.

– Никакого острова «Утопия» здесь нет… Отныне Россия будет первым государством с осуществленным в ней социалистическим строем… А… Вы пожимаете плечами? Ну, так вот, удивляйтесь еще больше! Дело не в России, на нее, господа хорошие, мне наплевать, – это только этап, через который мы проходим к мировой революции!»

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});