План D накануне - Ноам Веневетинов

ihr Motto ist Verlust [118].

— Wieso denn? Unsere Möglichkeiten sind enorm [119].

— Ты знаешь кто мы? Видишь, ручка из виска торчит? А знаешь, почему? Потому что она слишком быстро вертится.

— Wird es erlaubt sein, den Namen herauszufinden [120]?

— Ach, er will Jeremiah, was ist hier denn nicht klar [121]? — бросил сдувшийся доигрывать забастовщик.

Обеими руками он переместил ниже полы островерхой шляпы с пряжкой, попытался абстрагироваться, в то же время прокручивая в голове сказанное, что-то там о втором пути, параллельной деятельности ремесленников, на какую всегда есть указание, что шея то и дело затекает ansieht [122]. В доках у реки туман висит слоями, что ниже семи футов — дыхание, в нём движения нет, но когда ветер сносит часть, а часть вздёргивается сетью, на привязи у стрелки крана, полки´ профсоюза стоят лепестками. Та-да-да-дам. На причалы вылезают активисты с того берега, только бодрые от баттерфляя, каждый следующий отрывает крайнюю доску, опоздавшие ползут по илу и лепят из него комья. Раскуроченный локомотив валяется на боку. У кого впереди простор, слушая объяснения, складывают руки на груди, поглаживают опалённые усы. Машины в продуваемых всеми ветрами коробках тут и там холодны, и плацы кругом фабрик — это только места сбора. Вскоре их понесёт, и в этой неизвестности многие находят смысл жизни, непросчитанность следующего дня, которая иным так необходима. Где-то далеко строятся ряды полиции, в пальто и касках, со штурмовыми ружьями — будут заламывать руки и волочь по два агента на брата. По тому, с транспарантами они или без оных, опытные могут определить, какого рода дело и что на уме у нанимателей горлопанов, ими управляющих. Почти всегда это оказание давления, но отстающее от интересов рабочих на поприща, а им без разницы уже давно, чеканить пяткой, погибать за бессмыслицу, перед этим за неё же делаться warrior, вынужденным перекидываться в семьянина; группа в козырьках идёт навстречу орде в клетчатых бриджах, рукава белых, с пятнами пота сорочек закатаны чуть ниже локтя, стены из красного кирпича по обеим сторонам сдавливают их в колонну, у 20 % фронтальные выкидные, у 40 % — свинчатки и кастеты, у представителей масонства картофелины с бритвами, половине с обеих сторон сказали, что это стачка, в схватке они разыщут друг друга и победят систему.

— В 31-м и 34-м годах он подбил на восстание ткачей в Лионе, в 35-м устроил забастовку на суконной фабрике Осокина в Казани, в 63-м — в Дареме шахтёрскую.

— Вы ещё скажите, во Флоренции в 1345-м тоже я всех взбаламутил.

— В 1885-м стачку на фабрике Морозова в Орехово-Зуево, демонстрацию бастующих рабочих в Чикаго в 1886-м, в 1893-м в Бельгии всеобщую политическую забастовку.

— То есть мне сейчас под восемьдесят?

— Wir haben euch nicht aus diesem Zweck hierher gebracht [123].

— Was den Rest betrifft, sagte ich bereits, dass wir mit der vorgeschlagenen Informationseinheit vertraut sind, es macht keinen Sinn, deren Inhalt aufzuklären [124].

Севастиан Деникин-Пожарский, настоящая фамилия Грубер, в их роду являлся демиургом эвтаназии, как минимум, теоретиком, а это всё равно что маназилем, от слова «совершенствовать». Зачем он вообще за это взялся? видимо, «имел разговор» с тем Бэконом, популяризатором индуктивной методологии, манекеном в дутых панталонах с рубиновыми пряжками, бантом в паху, фрезой куда шире нимба, он не был бы серьёзно воспринят любым реестровым казаком, но Севастиан же не лыком шит, он продёрнут мулине, в особенности мешки под глазами. В своё время он отдал все накопления по жалованью и добытые грабежом на отъезд, что больше напоминал бегство, сына в Европу, подальше от всех этих безлюдных просторов с понаставленными тут и там Острогожсками, Сарансками и Царицынами. В Европе тут и там стояли Корк, Амстердам, Брюгге и Лейпциг, дорогой между ними Иродиона обгоняли и проносились с той точки тракта всё больше рыцари с пажами, у всех горели дела, от которых зависела честь фамилии, ещё надувалы, то есть или мистики, или алхимики, у русских на таких имелся иммунитет; всё несерьёзно, одним словом, королевская воля поддаётся логике, наследников, прежде чем убить, берут под стражу, да так и забывают, деньги утекают на кормёжку, а дела никому и нет, над рекой высокий берег, на нём ракита, из неё выходит призрак, считающий свою смерть несправедливой, то есть пребывающий в заблуждении.

Глубокой ночью он поднялся на стену крепости и наткнулся взглядом на реку под названием Тихая Сосна. Извилистая белая линия между невысокими склонами, на которых снег перемежался коричневой травой. Было холодно, однако он скинул полушубок. Сказал часовому отправляться спать, что сам достоит час, мол, души убитых ляхов трясут ложе. Тот скатился по гнущемуся в середине трапу туда, где спали товарищи, по всему двору спина к спине, в кого-то врезался, получил пищалью в глаз, тишина стояла почти гробовая, волчком понесло к котлу, где топили снег, вот уже головой в нём, шапка медленно опустилась на дно, кудри заиндевели горизонтально, судить по тени — он сейчас стоял в очень претенциозной тиаре. Он принёс с собой заранее приготовленную ветвь с наращённой на конце серной головкой. Прочистил канал орудия банником, колодка была оббита овчиною, мыском сапога поднял в воздух стоящий тут же бочонок с порохом, из него взял часть заряда, дослал шуфлою до зашитого конца, возвратил шуфлу, поместил в канал прибойник, стал прибивать заряд до того, пока прах не ссыпался в запальный родник на казённой части, дославши весь заряд, дослал и пыж, смёл порох со стен канала, снова нанёс грязь на банник и вогнал ядро, заложив несколькими слоями пакли. Встал спиной к реке, зубцы стены стискивали живот, направил дуло в грудь, воспламенил соль, когда красная точка отправилась в путь, резким движением откинул ветвь. Уши ещё успело заполнить колебанием, шумом, и он успел подумать, что это шум.

Китаец прицепился к нему у ратуши Старого города и больше не отставал. Китаец, а может, и монгол, давненько он не видывал монголов. В последний раз, дай бог памяти, в семидесятых, когда он подолгу жил около и внутри Шахрисабза, осуществляя поиски настоящего рубина Тамерлана и кое-чего ещё из вещиц великого эмира; ему в руки случайно попало свидетельство, что во времена владения камнем Ост-Индской компанией произошли существенные подтасовки и провенанс артефакта разошёлся на четыре ветви. Кто это? — думал он, пытаясь заглянуть себе за спину через любую доступную амальгаму, — надеюсь, не какой-нибудь мастер ночного искусства по мою душу? Встречу с таким он однажды едва пережил, полагая тогда, что заслуживает знать, кто к нему приближается, возможно, будучи тем самым, очевидно, будучи тем, кто есть у кого-то, кого кто-то считает имеющимся