Конец «Русской Бастилии» - Александр Израилевич Вересов

Борисе Жадановском, о Федоре Петрове, о Владимире Лихтенштадте, о народовольцах во главе с Николаем Морозовым, о всех тех, кого в истории назовут славным именем шлиссельбуржцев.

— Какие смелые, какие гордые, — шептала девушка. — Хоть бы чуточку походить на них.

Иустин рассматривал медяшку с тремя коронами. Сколько поколений сменилось, прежде чем этот крохотный кружочек впервые попал в его руки? Наверно, не меньше пяти. Пять раз человечество дряхлело и обновлялось и молодые принимали от стариков мечту и завет. Бессчетной чередой сменялись весны и зимы. Пылали пожары над невским островком, звенели мечи, рвались ядра, и цепи звенели.

Кто держал в руках этот маленький кусочек меди? Отважный новгородский землепроходец, заморский гость, удалой купец или воин-иноземец?

Если бы медь могла говорить…

Иустин сунул монету в карман. Зося крошила хлеб, подманивая воробья. Птица опасливо прыгала бочком. Схватит крошку — и вспорхнет на перекладину окна.

Предревкома услышал громкие голоса. Он вышел с Зосей на мощеную площадь перед церковью. К нему подбежали сразу несколько человек.

— Там, на косе, кто-то кличет вас.

Жук побежал на Головинский бастион, который, выдаваясь далеко вперед, был ближе к бровке Новоладожского канала.

На узкой, с двух сторон омываемой водою полосе земли стоял посланный от Чекалова и кричал в судовой, блестевший на солнце рупор:

— Приехал! В Петроград приехал Ленин!

— Повтори! — прокричал Жук.

Слова относило ветром. Они долетали, едва слышные:

— В Петроград… приехал… Ленин!

Жук помахал обеими руками в знак того, что добрая весть принята. Он повернулся к обступившим его и сказал:

— Запомните третье апреля. В этот день из эмиграции возвратился на родину вождь революции Владимир Ильич Ленин. Теперь нам ничто не страшно!

На плоской земляной насыпи бастиона долго еще стояли люди и смотрели на быструю голубовато-серую Неву.

Чуть подальше и ниже острова соприкасались две широкие струи: мутно-бурая — из Новоладожского канала, и светлая, чистая — озерная. Они текли рядом не сливаясь.

7. Мыза Медэм

Телега с бидонами вернулась в поселок порожняком, без молока. Медэм повторил то, что уже говорил однажды: шлиссельбургские дети могут помирать с голода, ему до этого нет дела.

Жук выслушал возницу и велел ему позвать Вишнякова. Ивану немногословно приказал:

— Поднимай сотню. Утром выступаем. Найди Смолякова, скажи ему, с нами поедет.

Председатель ревкома считал, что дипломатические переговоры с бароном закончены.

На рассвете сотня была готова двинуться к станции Щеглово.

Жук не мешал молодому красногвардейскому командиру распоряжаться. Только винтовки проверил самолично.

Иван очень гордился, что операция поручена ему, и старался, чтобы Иустин Петрович заметил, какой он боевой и умелый командир. Иван всю ночь не спал, подготавливая отряд к переброске. Ему казалось, что какая-нибудь случайность подведет его, и тогда все увидят, — он «молод-зелен», и нельзя ему поручать такое дело.

Но все было в порядке. Ночью путейцы без задержки подали платформы и подогнали расхлябанный паровоз — «кукушку».

Иван в галифе и пиджачишке, перепоясанном крест-накрест пулеметными лентами, крикнул:

— Садись!

Он командовал сильным, звучным голосом, радуясь утру и молодости своей.

«Кукушка» свистнула, лязгнула буферами. Иван с минуту бежал рядом с платформами, потом обогнал их и вскочил на подножку паровоза.

Смоляков подвинулся, чтобы дать Вишнякову место у окна. Дружелюбно спросил:

— Ну что, тезка, жаркий нынче будет денек?

Жук стоял рядом с машинистом у противоположного окна. Ветер разметал его волосы. Председатель ревкома был сумрачен и зол.

В Щеглове платформы вместе с «кукушкой» отвели на боковую ветку. Отряд пешим порядком двинулся к баронской мызе.

Она виднелась невдалеке, на холмах, в зеленеющем парке.

Прямая, без поворотов дорога вела к строениям, разбросанным среди лип, кленов, дубов. Постройки были из дикого рваного камня, и только оконные наличники и карнизы выложены кирпичом. Все тут приземисто, основательно, тяжеловесно, сооружено на века.

Жук приказал Вишнякову оцепить имение и постучал в дом с деревянной узкой башенкой. Ставни были закрыты на железные щеколды. Массивная дверь не поддавалась.

По ту сторону ее что-то прошуршало, простучало, и она, наконец, чуть приоткрылась. В щели блеснули перепуганные глаза.

Иустин сунул в щель дуло маузера и толкнул дверь плечом. Она отлетела, ударилась о стенку так, что весь дом вздрогнул.

В комнате, куда вошел председатель ревкома, была полутемь. Он нащупал задвижки болтов и вытолкнул их наружу. Ставни распахнулись.

Иустин увидел рядом с собой старика-сторожа с дробовым ружьем. Жук отвел нацеленный на него ствол.

— Погоди, папаша. Зови-ка сюда управляющего.

Звать управляющего не пришлось. Он явился сам, в незастегнутом полковничьем мундире, краснолицый, с седым ежиком волос.

Жук нагнулся к окну и увидел, что к дому идут женщины в белых передниках, мужчины с кнутами и косами, баронские работники и прислуга. Они переговаривались с красногвардейцами. Спрашивали:

— Откуда? С завода? Из Шлиссельбурга?

Некоторые, посмелее, вошли в комнату, с любопытством разглядывали Иустина.

Председатель ревкома спросил управляющего:

— Где барон?

— Они покинули имение. Еще вчера.

— Ключи! — повелительно сказал Жук.

Полковник покосился на широкую протянутую к нему руку, на людей, которые заполнили уже всю комнату, и отстегнул связку ключей. У него был скорбный и в то же время торжественный вид коменданта, сдающего укрепление противнику. По толпе прошел говор, смешок.

— Папаша, — повернулся Жук к сторожу, который все еще не выпускал из рук дробовик, — собери сюда, к конторе, всех работников. А пока, господин управляющий, — полковник с готовностью стукнул каблуками, — покажите хозяйство.

Жук осмотрел скотный двор, над которым красовалась гипсовая коровья голова, кормовую кухню, водопроводы от подземных ключей.

Мычащее стадо выходило на выпас. Датские и холмогорские черно-белые коровы шли, грузно ступая. Их тяжелые желтые вымена источали густой молочный дух. Из сарая, где на цепях стояли породистые быки, доносился рев.

Усадьбу окружал парк редкой красоты.

Иустин, с молодости привыкший во все времена года видеть не меняющийся серый крепостной камень, был поражен весенним цветением старого парка. Над прудами с темной, прохладной водой тянулись могучие ветви, покрытые еще клейкой листвой. Листочки просвечивали на солнце; в каждом, как чудо, открывался стройный рисунок; тоненькие жилки, сплетаясь, сходились к черенку.

«Вот так же, — говорил себе Иустин, — текут и реки на земле, притоки сливаются в один поток. И в жизни человеческой есть такая же становая жила, она вбирает в себя тысячи, миллионы жизней и судеб».

«Но зачем, зачем, — говорил себе Иустин, — люди казнят друг друга, когда есть такая красота, глядя на которую позабудешь обо всем на свете».

И впервые председателю ревкома пришла мысль о том, что великая и смертельная борьба идет не только за власть, за землю, за хлеб, но и