Сергей Михалков - Сергей Владимирович Михалков

class="p1">Рассказчик. Да!

Глумов. Никаких я двух систем образования не знаю, а знаю только одну. И эта одна система может быть выражена в следующих словах: не обременяя юношей излишними знаниями, всемерно внушать им, что назначение обывателей в том состоит, чтобы беспрекословно и со всею готовностью выполнять начальственные предписания! Если предписания сии будут классические, то и исполнение должно быть классическое, а если предписания будут реальные, то и исполнение должно быть реальное. Вот и все. Затем никаких других систем — ни классических, ни реальных — мы не признаем!

Рассказчик(победно). Не признаем!

Иван Тимофеевич(торжественно, почти шепотом). Браво! Превосходно! Теперича, если бы сам господин частный пристав спросил у меня: «Иван Тимофеев! Какие в здешнем квартале имеются обыватели, на которых в случае чего положиться было бы можно?» — я бы его высокородию, как перед Богом на Страшном суде, ответил: вот они!

Глумов и Рассказчик с видом оперных премьеров раскланиваются во все стороны.

(Подняв руку, что означает, что он еще не кончил.) Я каждый день буду Бога молить, чтоб и все прочие обыватели у меня такие же благонамеренные были!

Прудентов. Браво!

Молодкин. Браво, господа!

Все аплодируют. Входит Полина, дочь Ивана Тимофеевича.

Полина(приближаясь к Рассказчику, бойко). Я с вами хочу кадриль танцевать.

Рассказчик. Со мной?

Полина. Да.

Глумов(Рассказчику, шепотом). Поздравляю.

Полина(Молодкину). А вы нам будете играть! Молодкин. С пребольшим удовольствием.

Все направляются в залу, но Иван Тимофеевич задерживает Рассказчика и Глумова.

Иван Тимофеевич(всем остальным). Вы идите. Мы сейчас. (Когда все ушли, обращается к Рассказчику и Глумову.) А теперь, господа, когда все для вас так благополучно разрешилось, можете ли вы своему начальнику удовольствие сделать?

Глумов. Иван Тимофеевич, да мы, как перед Богом…

Рассказчик. Да мы вам всем сердцем…

Иван Тимофеевич. Да верю, верю… О прошлом и речи нет — все забыто! А знаете ли вы, что если б еще немножко… еще бы вот чуточку… Шабаш! Точка!

Глумов. Иван Тимофеевич, да неужто же вы могли…

ИванТимофеевич. Теперь — все. Понял я вас теперь, даже очень хорошо понял. И говорю: пардон!

Рассказчик и Глумов (вместе). Пардон?

Иван Тимофеевич. Пардон — общий! Будьте без сумненья! Пардон! Так тому и быть! (Обняв приятелей за плечи, ласково начинает.) Надо бы мне с вами обстоятельно об этом деле поговорить… Интересное дельце, а для меня так и очень даже важное…

Глумов. Какое же дельце?

Рассказчик. Какое? Сделайте милость!

Глумов. Прикажите!

Иван Тимофеевич. А дельце-то вот какое. Есть тут у меня… в квартале…

На дворе начинают бить пожарную тревогу. В дверях появился сияющий, торжествующий Молодкин.

Молодкин (с видом радушного хозяина}. Господа! Милости просим на пожар!

Затемнение.

Акт второй

Картина четвертая

Рассказчик (в зал). Эта зима как-то необыкновенно нам удалась. Рауты, пожары и званые вечера следовали один за другим, нередко бывали именинные пироги и замечательно большое число крестин, так как жены городовых поминутно рожали. Мы веселились, не ограничиваясь одним своим кварталом, но принимали участие в веселостях всех частей и всех кварталов. Эта рассеянная жизнь имела для нас с Глумовым ту выгоду, что мы значительно ободрились и побойчели. Мы сделались своими людьми в квартале и даже участвовали в занятиях разных комиссий. Но прерванного пожаром разговора Иван Тимофеевич так с нами и не затевал.

Квартал. Кабинет Ивана Тимофеевича. Иван Тимофеевич. Прудентов и Молодкин заняты разработкой какого-то документа, они склонились над письменным столом, демонстрируя свои важные занятия. Здесь же Рассказчик и Глумов.

Иван Тимофеевич. Третий день бьемся, бьемся, ничего не получается!

Прудентов. ИванТимофеевич!

Рассказчик нетерпеливо прохаживается по кабинету, насвистывает.

Иван Тимофеевич. Терпение, господа!

Рассказчик. Извините!

Иван Тимофеевич. Написали довольно, только, признаться, не очень-то нравится мне!

Прудентов. Помилуйте, Иван Тимофеевич, чего лучше!

Иван Тимофеевич. Порядку, братец, нет. Мысли хорошие, да вразбивку они. Вот я давеча газету читал, так там все чередом сказано. {Берет газету.) Ну-ка… Вот: «…с одной стороны, нельзя не сознаться, с другой — надо признаться…» Вот это хорошо! Как вы полагаете, господа?

Рассказчик. А можно полюбопытствовать, в чем состоит предмет занятий комиссии?

Иван Тимофеевич. Благопристойность вводить хотят, устав теперича писать нужно… Это, конечно… много нынче этого невежества завелось, в особенности на улицах… Одни — направо, другие — налево, одни — идут, другие — неведомо зачем на месте стоят. Не сообразишь. Ну, и хотят это урегулировать…

Глумов. Чтобы, значит, ежели налево идти, так все бы налево шли, а ежели останавливаться, так всем чтобы разом?

Иван Тимофеевич. То да не то. В сущности-то оно, конечно, так, да как ты прямо-то это выскажешь? Перед иностранцами нехорошо будет — обстановочку надо придумать. Кругленько эту мысль выразить. Чтобы принуждения заметно не было. Чтобы, значит, без приказов, а так, будто всякий сам от себя благопристойность соблюдает.

Пауза.

Рассказчик. Трудная это задача.

Иван Тимофеевич. Пера у нас вольного нет. Уж, кажется, на что знакомый предмет — всю жизнь благопристойностью занимался, — а пришлось эту самую благопристойность на бумагу изобразить — шабаш.

Глумов. Да вы как к предмету-то приступили? Исторический-то обзор, например, сделали?

Рассказчик.