Архив потерянных детей - Валерия Луиселли

и мой космический корабль знал, куда ему лететь.

Я очень долго бежал во весь дух. И все еще выкрикивал, слышите ли вы меня, майор Том? И тут я оглянулся, а тебя позади-то и нет. Майор Том? – я прокричал много раз во все стороны. Но тебя нигде не было, вообще не было. Должно быть, я бежал слишком быстро для нее, сказал я себе. Я, должно быть, бежал слишком быстро, слишком уж быстро для ее маленьких ножек, я-то думал, ты бежишь следом за мной, а ты-то не бежала. Вот же, подумал я, временами от нее толку ноль, но это я понарошку так подумал, не всерьез. Наверное, ты опять отвлеклась на какую-то мелочь или глупость вроде камушка смешной формы или цветка фиолетовой окраски.

Тебя нигде не было. Я искал тебя, звал, кричал «майор Том», потом «Мемфис», много минут или даже часов, пока не заметил, что тени удлиняются, и я разозлился, подумал, может, ты от меня прячешься, а потом перепугался и стал винить себя, потому что представил, что ты упала и сейчас сидишь где-нибудь на земле вся зареванная и зовешь меня, а меня нет, и ты меня не можешь дозваться.

Я вернулся назад к кафе «Мэверик рум», где мы в последний раз были с тобой вместе. Но внутрь не пошел, а остановился поодаль, рядом с составом на рельсах, потому что на улице вокруг кафе стало много народу, мужчин и женщин, и все высокие, странные какие-то и не внушающие доверия. Немного погодя я забрался на крышу вагона, того, который еще до кафе сфоткал. Я забрался на крышу по одной из его боковых лесенок. Я знал, что на крыше вагона меня никто не увидит, какие бы человечески высокие они ни были.

Я открыл рюкзак и выложил несколько вещей, чтобы они составляли мне компанию. Я достал бинокль, швейцарский армейский нож и карту Континентальной водораздельной тропы, и стукнул по ней кулаком, и плюнул на нее, еще бы, ведь я по ней пошел и чего, спрашивается, добился? Что мы с тобой разлучились, вот чего, и таким дураком себя чувствовал, как будто сам по своей воле полез в западню и наплевал, что меня же предупреждали. Я засунул все вещи обратно в рюкзак. Что толку от них, зачем им лежать рядом со мной, все равно они мне не компания. С крыши вагона небо казалось совсем черным. На нем появились несколько звезд. Мне опять и опять вспоминалась песня об астронавтах, только теперь слова, что звезды выглядят странно, звучали как проклятие, которым нас с тобой прокляло небо.

Потерянные

БДЕНИЕ

Где ты, Мемфис? Поняла ты, что мы потерялись? Когда я в первый раз понял, что мы потерялись, то подумал, пускай даже ма с па никогда нас не найдут, мы хотя бы с тобой останемся вместе, и это по-всякому лучше, чем если мы никогда больше не станем одной семьей. Вот почему, пока мы с тобой все больше и больше терялись, я ни чуточки не боялся. Я даже считал за счастье потеряться. А теперь я потерял тебя, и все остальное уже не имело значения. Теперь мне даже хотелось, чтобы нас нашли. Но сначала я должен был найти тебя.

Только где же ты? Вдруг ты напугана? Вдруг поранилась?

Вообще-то ты была сильная и мощная, как река Миссисипи, которую мы видели в Мемфисе. Это я знал наверняка. Из-за этого ты и имя себе такое заслужила. Ты помнишь, как заслужила себе свое имя? Мы были в Грейсленде, в Мемфисе, штат Теннесси, в гостинице, там еще был бассейн в форме рациональной гитары, ну, типа гитары в песне «Грейсленд», ее еще ма с па громко распевали, слова-то они наизусть знали, даже пускай в ноты не попадали. Так вот, мы все лежали по постелям в той гостинице и уже потушили свет, и па давай нам рассказывать, как апачи заслуживали себе свои имена. Сказал, что дети получали имена, только когда немного взрослели и должны были сами заслужить себе имя, и имена давались им, типа, как подарок. Имена не составляли секрета, однако не позволялось, чтобы всякий встречный-поперечный не из семьи за просто так трепал их, потому что имя требовало к себе уважения, потому что было как душа человека, но также определяло его судьбу, так говорил па. Меня он назвал Быстрое Перо, и мне сразу понравилось, потому что имя звучало похоже на орла, а с другой стороны, на стрелу, а я очень любил две эти очень быстрые штуки, орлов и стрелы. Зато папе его имя дал я. Я считаю, что оно самое лучшее из имен, потому что основано на реальном человеке. Имя было Папа Кочис, и он его заслужил, потому что был единственный, кто знал о настоящих апачах, и знал о них много историй, и рассказывал нам, стоило только его попросить и даже когда мы не просили. А маму он назвал Счастливая Стрела, и я подумал, что ей оно здорово подходит, она и сама не возражала, так что, думаю, ей тоже так казалось.

Теперь ты. Ты, которая хотела взять себе имя или Гитара Плавательный Бассейн, но мы не позволили тебе такого имени, или Грейс Лендмемфис Теннесси, как пелось в песне. В итоге ты выбрала Мемфис, и вот поэтому ты сейчас зовешься Мемфис. Потом ма тебе еще сказала, что Мемфис когда-то был столицей Древнего Египта, что это был прекрасный и могущественный город на реке Нил, его покровителем был бог Пта, который сотворил весь мир просто силой своей мысли или воображения.

Но где, черт возьми, ты сейчас, Мемфис?

ВЫЧЕРКНУТЫЕ

Вот что ты должна знать о себе. Во время долгих переездов ты всегда запросто засыпала. Я закрывал глаза и тоже прикидывался, что сплю, и думал, что, если буду прикидываться долго, тоже смогу заснуть. То же самое ночью, неважно, где мы и как мы, ты зарывалась головой в подушку, засовывала в рот большой палец и как нечего делать засыпала. Зато я, как ни старался, большую часть ночей заснуть не мог и обычно просто лежал в постели и слушал ваши голоса, как они звучали весь день в машине, правда, они немного прерывались и доносились как бы издалека, типа как эха, только не очень хорошие.

Я никогда не мог засыпать еще с тех пор, как был очень маленький. Мама что только не перепробовала. Она научила меня воображать мое нутро. Говорила, к примеру, чтобы я представлял себе, как бьется мое сердце в темной внутренности моего тела. Или чтобы я представил себе туннель, весь темный, но что на том его конце я вижу свет, и чтобы я при этом воображал, как мои руки медленно превращаются в крылья и из кожи отрастают крохотные перышки, а глазами все время смотреть в туннель, и как только я его достигну, то засну и тогда смогу перелететь его насквозь и вылететь с другой стороны. Мама показала мне все эти приемы, и даже в самые худшие ночи я, когда проделывал их какое-то время, все-таки засыпал.

Но той ночью, когда я лежал на крыше вагона перед кафе и раздумывал, что вдруг ты там, внутри, среди всех тех незнакомцев, или что ты могла потеряться в пустыне и еще дальше уходила от меня, так вот, той ночью все было наоборот. Я не хотел засыпать, хотя глаза у меня сами собой закрывались. Крыша вагона служила мне хорошим наблюдательным пунктом, и я знал, что не должен уходить с нее, потому что я, конечно же, знал правило: когда двое людей потерялись, самое лучшее – это когда один остается на месте, а другой ходит и ищет его. Я подумал, что искать будешь ты, потому что ты, наверное, этого правила не знала. Так что, как мне ни хотелось пойти тебя искать, я оставался на крыше вагона, лежал на животе лицом к кафе, а руки скрестил на краю гондолы. Я снова нашел в рюкзаке книжку, потряс ее, чтобы снимки не остались между страниц, и попробовал немного почитать при свете фонарика.

А пока читал, заставлял себя думать, представлять и вспоминать. Мне требовалось понять, где у нас все пошло наперекосяк, где этот проклятый континентальный водораздел проклял и разделил нас с тобой. Я попробовал думать так же, как, я знаю, думала ты. Я размышлял, что бы делал я, если бы я был Мемфис и мы бы потеряли друг друга? Она же смышленая, думал я, даже хотя маленькая, так что план она придумает. Она ни за что