Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра

что набралось человек четыреста, может быть больше.

– Ваше превосходительство генерал-капитан, – нараспев произнесла одна из дам, одетых в черное, – ваше преосвященство, – добавила, еле заметно кивнув в сторону епископа, – ваше превосходительство господин алькальд Барселоны…

Женщина перечислила многочисленных представителей власти, пришедших на праздник, наконец, поприветствовав публику, поблагодарила барселонцев за щедрость, проявленную в столь человеколюбивом деле, как благотворительность и вспомоществование нуждающимся, а потом пустилась в длинную диатрибу против богохульства. Далмау перестал слушать примерно тогда, когда ораторша приветствовала членов кафедрального капитула. Он искоса взглянул на Ирене: девушка слушала серьезно, будто с подмостков ей предлагали Святое причастие. Далмау пытался прикинуть, сколько ей лет. Наверное, от восемнадцати до двадцати. На вид не больше шестнадцати, но это никак не вязалось с кругом подруг, в котором она вращалась, и с вольностями, которые позволяла себе: пила, танцевала, хотя, несомненно, под бдительным надзором родителей; те, конечно же, успели узнать о жизни Далмау больше, чем знал он сам. Восемнадцать, заключил он, хотя не был вполне уверен. Погруженный во внутренние дебаты по поводу возраста этого ангела, Далмау не заметил, как Урсула пробилась сквозь толпу, подошла к молодому человеку, который выглядел безупречно, несмотря на то что бал длился уже много часов, и заговорила с ним, указывая на подмостки. Молодой человек улыбнулся и кивнул. Произнес речь епископ. Произнес речь алькальд. И когда казалось, что торжественная часть подошла к концу и скоро возобновятся танцы, молодой человек вспрыгнул на подмостки. Публика от неожиданности затихла.

– Дамы и господа, – проговорил он развязно, звонким и сильным голосом, – мы, молодежь, понимаем всю важность данного акта и ценим усилия наших отцов и начальников, направленные на то, чтобы оставить нам мир более благополучный, праведный и покоящийся на постулатах католической религии, а потому от лица всех нас великий художник Далмау Сала вызвался, поднявшись на эту эстраду, произнести благодарственную речь.

Далмау не слышал, с упоением разглядывая прямой носик Ирене; ну, может, немного вздернутый, совсем чуть-чуть, только чтобы смягчить строгость средиземноморских черт, характерных для женщин латинской расы. Он только собрался перейти к созерцанию губ, как они раздвинулись в чудесной улыбке.

– Вот хорошо-то! – воскликнула девушка. – И ты молчал!

Далмау улыбнулся в ответ и пожал плечами:

– О чем ты?

И умолк, оглушенный аплодисментами окружающих, которые расступились, оставив его в центре. Его поздравляли, а он не понимал с чем. Молодой человек спрыгнул с подмостков и смешался с толпой, его место заняла одна из дам в черном, подошедшая к самому краю.

– Далмау Сала! – позвала она оттуда. – Поднимайся, сынок, поднимайся, – подбадривала она, махая рукой. – Мы ждем.

– Зачем? – с запинкой спросил Далмау.

– Ты вызвался сказать речь от лица нас всех, – ответил уже подскочивший к нему Амадео.

– Хорошая тактика, чтобы завоевать всю эту публику, – шепнул Хосе. – Мои поздравления, – добавил он, подталкивая Далмау к подмосткам, словно выставляя его напоказ.

Люди расступались, образуя проход, ведущий прямо к даме в черном, которая по-прежнему протягивала к нему руку. Далмау на несколько мгновений остолбенел, и Хосе пришлось снова слегка его подтолкнуть. Собравшиеся подбадривали его, женщина в черном призывала; он обернулся взглянуть на Ирене, та улыбнулась ему. Хосе, дама в черном, улыбка Ирене – все и вся влекли его к подмосткам, хотя он уже ощущал предательскую дрожь в ногах. Он не мог говорить на публике.

– Многие из нас, – начала дама в черном. – Многие из нас… – повторила, добиваясь тишины, – побывали на прославленной выставке рисунков trinxeraires в Обществе художников Святого Луки. Одна из нас даже приобрела рисунок. – Она обернулась к другой даме, которая стояла позади, вместе с другими дамами в черном, отступившими и смешавшимися с музыкантами; та кивнула. – Он оказал нам честь своим присутствием здесь, своей помощью и поддержкой в борьбе с богохульством. Вы, знаменитые артисты, за которыми люди следуют, которым подражают, должны подавать обществу пример богобоязненной и умеренной речи. Вам предоставляется слово! – заключила она, отступила на пару шагов и присоединилась к своим.

«Вам предоставляется слово!» Далмау никакого слова не просил! Он никогда не умел говорить на публике. У него вспотели руки и спина. Он стоял один как перст, за ним строй музыкантов и дам в черном, перед ним сотни людей в ожидании не сводят с него глаз. Внутри у него все перевернулось. Он прочистил горло, только чтобы выиграть время, поскольку знал, что не сможет выдавить из себя ни слова. Он видел, как сверкают медали военных и драгоценности дам, различал безупречные сутаны священников и шелковые платья женщин; поймал взгляд зеленых глаз Ирене, устремленных на него. Ему стало стыдно, он увидел себя смешным во фраке из вторых рук, слишком, как он это только сейчас понял, широком в плечах и тесном в талии. Все, должно быть, это заметили.

– Давай начинай! – послышалось в публике.

– Решайся! – крикнул кто-то еще.

Он не мог. Пытался опять прочистить горло. Закашлялся. Даже горло и то дрожало.

– Молчит, – протянул кто-то с насмешкой.

Паника охватила Далмау, пальцы скрючились, прижатые к животу. Смех звенел в ушах, голова кружилась от выпитого. Так он стоял, не в силах пошевелиться, и пот струился у него по вискам.

– Скажи что-нибудь, парень, – сочувственно обратился к нему старик, стоявший у самых подмостков.

– Просто скажи «спасибо», – посоветовал кто-то другой.

– Молчит, – повторил зубоскал.

Смех усилился.

Не прошло и минуты. Целая вечность. Надо что-то делать! Но тело не повиновалось. В зал он тоже не мог смотреть: