Гарвардский баг (СИ) - Вольная Мира

Стон сдержать не получилось.

Глупо, конечно, но я считала, что Елизавета Константиновна Быстрицкая удовлетворится моими объяснениями и отступит под напором Келера. Но у бабы, видимо, свой взгляд на мир.

— Мам…

— Что «мам»? — понизила голос родительница до проникновенного шипения почти. — Если ты куда-то вляпалась я должна об этом знать, Слава. Я должна…

— Чтобы что, мам? — вздохнула. — Чтобы волноваться и глотать валерьянку? Или чтобы сорваться в Москву, а здесь сидеть на кухне и трястись за меня? Какой-то хреновый расклад…

— Чтобы по меньшей мере понимать, что врать! — отчеканила матушка. А я на миг подумала, что ослышалась. Даже головой потрясла. Оторвала трубку от уха и уставилась на телефон. — Слава… донеслось из смарта настороженное, когда молчание, видимо, слишком затянулось.

— Не надо врать, — покачала головой. — Чего они от тебя хотели?

На несколько секунд повисла тишина. Мама не очень успешно переключалась с темы на тему.

— Про счета спрашивали, про Мирошкина этого, про тебя, — ответила наконец-то. — Сильно удивлялись, что я ничего не знаю о нападении, Слава. Очень сильно, — последнюю фразу она выделила.

— Прости, — промямлила, снова чувствуя себя маленькой девочкой, не оправдавшей надежд. Мерзкое на самом деле чувство, подлое. Мама по большому счету единственный человек, который знает мои болевые точки настолько хорошо, что давит на них неосознанно.

— Я подумаю, — фыркнула она, совсем как в детстве. Возвращая меня опять на много-много лет назад туда, где были ночные кошмары, безнадега и животный страх. — Ты спишь? Может, триазолам…

— Нет, — тут же перебила, испугавшись этого названия сильнее, чем даже новости о том, что анон следит за квартирой, возможно даже живет в одном со мной доме. Выплюнула этот отказ, сжимая пальцы свободной руки в кулак до хруста в суставах.

Помнишь, Слава, у него тоже хрустели суставы. Гадко так, при каждом движении. Помнишь, как он хромал… Взгляд его помнишь? Полный брезгливости и ненависти? Он наверняка тебя до самой смерти ненавидел. Не он один тебя ненавидел, наверняка, еще…

Хватит!

Пришлось зажмуриться на несколько мгновений, чтобы сосредоточиться и вернуться в реальность. К трубке в руках, к маме на том конце цифрового провода, к озеру, Лейку и тихому дыханию игреневого.

— Все хорошо, мам. Я нормально сплю, правда.

— Такая же правда, как и твоя история со «все в порядке», дочь? — по какой-то совершенно непонятной причине упорствовала родительница.

Я вообще не помнила за ней подобной настойчивости. Когда в моей жизни наконец-то закончились психологи, полиция и Светозар, мама забыла. Очень легко и очень быстро. Казалось, что просто стерла, как кривой код, все, что было связано с Сухоруковым. Мы никогда не говорили о том, что произошло, никогда не вспоминали. В моменты редких кошмаров она приносила мне таблетку успокоительного, ждала, пока я выпью, потом ждала, пока усну.

Не барбитураты или бензодиазепины, что-то легкое, на травах, типа Новопассита. Все тяжелые седативные из нашего дома исчезли, когда мне было семнадцать, в тот же период, когда и закончились мои постоянные психологи и психотерапевты. Точнее, не так… Когда необходимость в них перестала быть критичной.

На самом деле, терапия… она бесконечная, и только тебе решать, когда ее заканчивать, потому что… Ну, потому что ты цепляешь и затираешь одно, за ним лезет другое и так далее, и так далее, и так далее. Человеческое сознание, как выяснилось, один сплошной набор из багов и ошибок, спагетти-код гнилой в своем исходнике.

И я не спала, я делала вид, что засыпала и просто лежала с закрытыми глазами, слушая темноту и мамино дыхание. Думаю, она всегда знала, что я притворяюсь. Иногда я замечала это знание в ее взгляде. И в такие моменты мне очень-очень хотелось быть нормальной. Насколько это возможно, конечно.

Только сложно быть нормальной, когда… Когда дерьмо случается, сложно перестать принимать барбитураты, Новопассит, сложно справляться самой и отказаться от этих ночных приходов мамы. Маме тоже было сложно перестать меня защищать, потому что рефлекс выработался за эти годы, потому что не понятно как, если не так.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Сепарация…

Дебильное слово, отдающее для меня всегда какой-то скотобойней, пахнущее кровью. Но его очень любил мой психолог. И оказался прав, в итоге.

Давление и ощущение вины если и не исчезли, но значительно уменьшились, когда я уехала в Париж. Два года заграницей, без постоянного контакта, если не считать коротких возвращений на праздники и каникулы, а после и переезд в собственную квартиру пошли на пользу нам обеим. Мама создала и поверила в иллюзию, что ничего не было, я научилась эту иллюзию тщательно поддерживать.

Стеклянные шары — это иногда неплохо, они помогают выдерживать реальность. Наш, по крайней мере, именно для этого и был склеен, и мы обе обращались с ним с огромной осторожностью. Поэтому сейчас так и удивляли попытки со стороны мамы его грохнуть. Ради чего, собственно?

— Я не обманываю, мам, — ответила, скрестив пальцы уже по-настоящему. — Мирошкину нужен был телефон, он его забрал. Это просто корпоративный шпионаж, и дело, каким бы оно ни было, под контролем наших юристов. Я поэтому не стала тебе ничего рассказывать. Считала, что в этом нет необходимости и что к тебе наши правоохранители не сунутся. Ну и… волновать не хотела. Прости.

— Папе зачем звонила?

Да что ж такое-то?

— Хотела убедиться, что больше нигде не подтекает, — пожала плечами. — Что не осталось бэкдоров.

— А теперь переведи, будь добра, на человеческий язык, — цыкнула матушка недовольно. Но напряжения в голосе немного поубавилось. Впрочем, как и настойчивости.

— Хотела убедиться, что у тех, кто нанял Мирошкина, нет доступа к какой-нибудь еще информации. Я и тебе по этому же поводу звонила, помнишь?

— Помню, — прозвучало достаточно холодно. Матушка все еще разыгрывала карту обиженной. Это у нее появилось после развода. И в первое время даже казалось забавным.

— Мам, прекращай дуться, пожалуйста. Извиняться еще раз я не буду, — усмехнулась, понимая, что почва под ногами теперь стала тверже.

— Мне твои извинения не нужны, — снова холодно и гордо.

Ага. Очень тонкая манипуляция, да-да…

— Мам, — протянула. — Не накручивай себя, пожалуйста. У меня все хорошо. Я много ем, нормально сплю и вообще сейчас загородом рядом с очень привлекательным мужчиной.

В этот раз переключилась она легко. Возможно, потому что сама хотела. Говорю же, стеклянные шары и все дела…

— С мужчиной? — тут же оживилась матушка. — Как зовут? Он с работы? А как с заработком?

Я покосилась на игреневого, мирно стоящего на привязи, усмехнулась. Вообще зря его, конечно, под седлом оставила, надо возвращаться назад.

Поднялась на ноги, продолжая слушать бесконечные мамины вопросы, отвязала коня. Выдержка покинула, когда родительница спросила, уверена ли я, что мужик нормальный. Я прыснула и расхохоталась.

— Его Варяг зовут, мам, — выдавила сквозь смех. — И он потрясающей красоты жеребец.

— Жеребец? — переспросила матушка. И пока она зависала, я убрала телефон в карман и вскочила в седло, потом снова достала. В трубке все еще звучала лишь тишина.

— Жеребец, мам. Судя по всему, нереально породистый и такой же нереально дорогой. У нас корпоратив, и мы загородом, сейчас я на конной прогулке.

— Тьфу ты, Славка!

— Зря ты так. Он правда чудесный, — улыбнулась. — Я попрошу наших юристов позаботиться о том, чтобы тебя больше не дергали. Люблю тебя, мам. Наслаждайся Испанией.

— Постараюсь, — фыркнула она. — И ты тоже отдохни хорошенько, ладно? А то с твоей работой…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Все-все, не ворчи, — перебила, снова коротко рассмеявшись. — Отдохну.

— Слав? — протянула она.

— Да? — я свернула к берегу и повела Варяга вдоль воды.

— Я тоже тебя люблю. Пока, дочь.

— Пока, мам, — я сбросила звонок и нахмурилась. Была готова отдать руку на отсечение, что она в конце сказать хотела совершенно не это. Но хорошо, что передумала.