Столкновение - Александр Проханов

Кронго пытался разглядеть крайнюю ложу центральной трибуны. Там должен стоять Пьер, но Кронго не мог различить его среди людей, двигающихся в ложе, лица виделись смутно, только рубахи.

— Третий заезд… — громко объявил репродуктор. — Начинается третий заезд… Лошади третьего заезда, на старт…

К рабочему двору от трибун подошли два европейца в белых гимнастерках, один из них, высокий, улыбнулся.

— Все в порядке, месье, не волнуйтесь. — Он осторожно потрогал бок под рубашкой. — Все в порядке, месье Кронго, не беспокойтесь…

Оттого, что Пьера не было, Кронго должен был чувствовать облегчение. Но облегчения нет. Ведь это означало, что все, что он решил про себя, пропало впустую. Поэтому вид безликих рубашек в ложе был неприятен, вызывал досаду. Трибуны были расположены с одной стороны двухкилометрового овала беговой дорожки, край их начинался от последнего поворота к финишу. Длинный трехъярусный прямоугольник с далеко выступающим бетонным козырьком был разделен пополам застекленной вертикальной ложей. Там помещались администрация, комментаторы и судьи. У края металлической изгороди толпились любопытные, наблюдавшие за проводкой готовящихся к скачке лошадей. Сейчас, в перерыве, трибуны неровно и редко закрывало белое, красное и черное. Кронго знал, что если сидеть на лошади и медленно выезжать с рабочего двора к старту (неровный стук сердца, судьи, натягивающие стартовую резинку, медленный путь под музыку по бровке, вздрагивающая холка у колен), то белые и красные рубахи, черные брюки, белые и черные лица становятся неотличимы, кажутся чем-то неподвижно покрывшим трибуны. Изредка по краям трибун возникают мелкие пузыри, легкие потоки. Сейчас трибуны были рябыми, с черными провалами.

Петля из вожжей, распускающаяся и свивающаяся перед его лицом, — ее не было, ее никто не видел, он должен забыть о ней, не вспоминать. Он просто будет поступать так, как надо, как требует жизнь. Для этого он должен найти правду, ради которой он жил, — не ту правду, которой он всегда отговаривался сам перед собой, не ту, которую слышал в тысячах слов, в стертых привычных строчках газет, в книгах, в людях вокруг.

В сущности, его профессия в том, чтобы гордое, сказочной красоты животное с рождения превращать в раба, в гоночный механизм, в тупую машину. Лошади с характером, входящие в силу к зрелости, становятся негодными для ипподрома. Но именно они могут показать наибольшую резвость. А те, чей характер ему удается сломать, которых удается обработать, — эти сломанные и есть «победители». Победители, способные только к одному — к послушной, сильной и ровной рыси, к оглушительной бессмысленной скачке под рев трибун. Это и есть правда. Но ведь правда и то, что только такая лошадь дает ему возможность ощутить счастье борьбы, счастье приза… Значит, это — жертва, которую он сам заставляет приносить для себя. Значит, нужна и ответная жертва.

— Месье Кронго…

Двое в белых рубашках, стоящие у ограды, выпрямились. Лефевр. Кронго узнал его бакенбарды и крахмальный воротник. Нос грушей.

— Надо идти, месье Кронго. — Приблизившись, Лефевр улыбнулся, одновременно разглядывая толпу, стоящую у перил. Кронго заметил двух негров в светлых костюмах — тех, которые дежурили с автоматами у кабинета.

— Но… я еще не подготовил заезды… Надо проследить…

— Пойдемте, пойдемте, месье… — Лефевр еще шире улыбнулся. — Нас ждут.

Проходя через трибуны, Лефевр держал одну руку в кармане пиджака. Шум трибун угнетал Кронго. Он не мог сказать, что не любит трибуны, не любит эту толчею, просто ему давно уже не было надобности там бывать. Сейчас трибуны, их воздух, их шум, их волнение, окружили его. Толкучка у касс тотализатора, короткие выкрики:

— Семь-пять… Предлагаю семь-пять… Один-три экспресс… Кто хочет один-три экспресс?.. Верный вариант семь-пять…

Кронго хорошо знал игру, ее тонкости и термины: «заказку», «подыгрыш», «перехлест», «зарядку»… Но привык с суеверной опаской отмахиваться от этих слов. Он знал, что и другие жокеи боялись, что, занявшись игрой, перестанут чувствовать лошадь.

Перед самым входом в стеклянную ложу Кронго на секунду легко оттерли от Лефевра. Пьер, подумал Кронго. Ощутил прикосновение бумаги, вложенной в его ладонь. Его рука сама собой сжалась, приближая бумажку к карману. Еще через секунду Кронго встретил знакомые глаза, узнал мулата из охраны, Поля. Рядом с Кронго никого уже не было, люди отхлынули к кассе. Кронго держал руку в кармане, пытаясь понять, видел ли все это Поль. Но по взгляду Поля сейчас он понимал, что Поль этого не заметил.

— Сюда… — Стеклянная дверь за ним закрылась. Лефевр и Поль стояли рядом, на долю секунды Кронго показалось: они ждут, что он скажет о бумажке, которую положил в карман. Кронго вспомнил слова Пьера о барже, о том, как топят заложников. Но ведь они не спрашивают его ни о чем. Лефевр смахнул со лба пот, улыбнулся:

— Вот служба… Проходите, месье, проходите…

На большом столе, за который сел Кронго, были аккуратно разложены карандаши, чистая бумага, программы скачек, расставлены бутылки с минеральной водой, вазы с фруктами. Отсюда, из кабинета второго яруса, был хорошо виден ипподром, весь овал дорожек. Европеец, сидевший рядом с Кронго, чистил ножом апельсин. Кронго обратил внимание на его руки — они были морщинистыми, с желтыми и коричневыми старческими пятнами, пальцы слабо нажимали на нож, пытаясь снять оставшуюся после кожуры белую бархатистую пленку.

— Кстати, Кронго, мне будет очень, очень… — Крейсс, сидящий в стороне, сделал особое движение вверх подбородком. — Господин пресвитер!

Руки европейца застыли, короткий горбатый нос, сплошь усеянный красными жилками, был неподвижен, оттопыренные синие губы не шевельнулись. Европеец будто вглядывался, стоит ли ему еще снимать белую волокнистую пленку или можно уже есть апельсин.

— Я рад представить вам, господин пресвитер, директора ипподрома месье Маврикия Кронго… — Крейсс незаметно дал знак рукой, и креол, стоявший за его спиной, отошел. — Кстати, к нашему разговору, господин пресвитер… Месье Кронго — человек нейтральный, он не поддерживал борьбы правительства, не участвовал в том, что может быть, претит вам, — в вооруженном восстании… Видите ли, Кронго, — Крейсс придвинул к Кронго бокал, налил из бутылки пузырящейся прозрачной воды, — господин пресвитер — представитель Всемирного совета церквей, он у нас в гостях, с тем чтобы…

— Прошу вас, не нужно, господин Крейсс… — остановил его пресвитер. — Я постараюсь сам составить впечатление о том, какая обстановка складывается у вас…

Ударил колокол, стартовая резинка отскочила, и буланый Эль, сильно опередив других, рванулся к бровке. Трибуны закричали. Мелко забил колокол.

— Фальстарт! — крикнул голос в громкоговоритель. — Фальстарт! Фальстарт! Фальстарт!

Заният с трудом остановил Эля, вернул его к старту, пристроил к крупу Дилеммы. Резинку натянули снова, лошади двинулись по кругу. «Бумажка была не от Пьера», — подумал Кронго.

— Надо пускать лошадей одновременно, так, чтобы никто не получил преимущества, — стараясь говорить понятней, объяснил Кронго. — Скаковая лошадь не может начинать с места, ей нужен хотя бы небольшой разгон… Мы приобрели стартовые боксы, но я не уверен, что это лучше.

Пресвитер отломил дольку апельсина. Крейсс, улыбаясь, сделал Кронго знак — правильно, говорите с ним, занимайте его, — вздохнул, скрестил пальцы.

— Господин пресвитер… я не знаю, могу ли я вас просить… Отец Джекоб, мне хотелось, чтобы вы почувствовали необычность этого праздника, обстановки, царящей здесь…

Пресвитер осторожно сосал дольку апельсина.

— И допустим… Я не хочу навязывать свое мнение… Я, конечно, верующий, но не пацифист… Но вы видите сами… Люди, черные и белые, стоят здесь рядом… Не могли бы мы сделать этот кубок традиционным? Назвать его, скажем, кубком дружбы? И просить вас войти в жюри?

Лицо Крейсса, на котором нос был как бы перевернутым повторением губ, застыло, подбородок сморщился. Пресвитер повернулся к Кронго. Серые глаза его под коричневыми бугристыми веками были спокойными и ясными.

— Бог породил природу и все сущее в ней, но ведь он не поставил никаких пределов ее могуществу… Добродетель, удовольствие и истина столь же реальны в мире, как и ужас, боль, преступления, горести и печали… Поэтому, только поэтому я не могу присоединиться к мнению братьев моих о заповеди «не убий»… Не утверждаю «убий», ибо не знаю… Но бессилен осудить и насилие, ибо сомневаюсь…

Белый, белый, белый — именно это подумал сейчас Кронго. Только белый может так говорить. Что-то знакомое и давнее слышится в этих словах. Ах вот что — искренность. Странная искренность мысли, противоречивая, свойственная только европейцу. Но ведь и он, Кронго, европеец. Гораздо больше европеец, чем Крейсс, потому что Кронго понимает сейчас смысл и искренность слов пресвитера, а лицо Крейсса глухо к ним.