Река - Кетиль Бьёрнстад

Какой опыт, думаю я, чувствуя укол ревности. Она делала это раньше.

Но сейчас моя очередь. Она — мать Ани. Через четыре дня мы с нею поженимся. Все тяжелое останется в прошлом.

— Все прошло, — говорит она, крепко обнимая меня за шею. — Я чувствую, что меня отпустило.

— Я счастлив, когда ты меня обнимаешь, — говорю я.

Марианне вместе со мной падает на кровать.

— Я так хочу тебя! — В ее голосе звучат глубокие нотки. — Не бойся теперь, Аксель. Ты ждал так долго. На этот раз не отпускай меня. Делай со мной, что хочешь.

Но потом она плачет. И зажмуривает глаза. Правда, плач не такой горький, как раньше. И после всего она ласково, почти благодарно, гладит мой затылок и спину.

Мне трудно справиться со своими чувствами. И тоже хочется плакать, ведь прошло шесть адских месяцев. Но я держу себя в руках. Не хочу показаться слабым. Только не теперь.

— Спасибо, что ты сделал мне предложение, — шепчет она. — Спасибо, что мы здесь.

Первый вечер в Вене

Марианне забывает играть взятую ею на себя роль моей матери, забывает проявлять трогательные, но тем не менее напускные заботы о моей карьере. Я чувствую себя достаточно сильным, чувствую, что могу дебютировать хоть завтра. Может быть, все будет иначе, чем я себе представляю, но я уже подготовлен. Длительное отсутствие Марианне этой зимой дало мне время, в котором я нуждался, чтобы овладеть техникой. А тяжелые переживания сделали мою мембрану более чуткой, или меня более чувствительным к тому, что должна передать музыка.

Мы в Вене. Далеко от всего, что нас связало. Поэтому мы можем по-новому взглянуть друг на друга. Мы гуляем по этому знаменитому городу. Рука об руку проходим по Филармоникерштрассе, сворачиваем на Кернтнерштрассе и проходим мимо зимнего дворца принца Евгения. Мы идем в Грабен, заходим в кафе «Гавелка» на Доротеергассе и заказываем графин «Грюнер Вельтлинер». Мы молоды и говорим только о будущем, о том, что после моего дебюта мы поедем в свадебное путешествие, в далекие места, в Азию, в Вудсток, на Шпицберген — в жизни столько возможностей, и в этот вечер нашим мечтам нет предела. Может быть, именно этот вечер и есть наш настоящий свадебный вечер, думаю я. Потому что мы первый раз безоговорочно счастливы вместе. Мы держимся за руки и говорим, говорим, и иногда касаемся прошлого. Марианне рассказывает мне смешные эпизоды из жизни клиники, а я, в мягкой форме, о том разе, когда Сельма Люнге рассердилась и побила меня линейкой. Потом мы идем смотреть огромный собор Святого Стефана, самый большой из всех соборов. Мы опять пьем вино в кафе на углу. Потом идем в кафе на углу Постгассе и Флейшмаркт, сидим там на неудобных стульях, едим шницель и пьем «Блауфренкишь» из Бургундии.

— Вена должна стать твоим городом. — Марианне улыбается, радуясь за меня. — В какой-нибудь из дней, когда ты будешь свободен, мы пойдем посмотреть, где жил Моцарт, бывал Шуберт, где писал Малер. Кроме того, у меня есть для тебя сюрприз, но его ты получишь только в субботу утром.

Ночью мы лежим, тесно прижавшись друг к другу, в большой двуспальной кровати. Если мы просыпаемся или будим друг друга, не знаю, мы обнимаемся еще крепче, я чувствую себя бездонным, и она не останавливается в желании ответить мне. Снизу, с улицы доносятся веселые голоса, хотя это ночь с понедельника на вторник. Звонят колокола. Вдалеке между каменными стенами звенит смех.

— Ты сейчас счастлива? — спрашиваю я Марианне в шесть утра, когда сквозь щель между шторами к нам проникает первый луч света.

— Да, — уверяет она меня. Бледная кожа, белые губы. Ни одно лицо не было мне так дорого. — Ты такой добрый, мальчик мой. Твоя любовь как будто возвращает мне молодость.

Hochschule für Musik und darstellende Kunst[12]

Мы завтракаем у себя в номере в десять утра. Марианне трогательно тревожится за меня, и я признаюсь, что чувствую похмелье. У меня встреча с Бруно Сейдльхофером в Hochschule für Musik und darstellende Kunst ровно в полдень. Я должен играть ему сонату Бетховена. А на другой день — другую часть своего дебютного концерта. И, наконец, я сыграю всю программу целиком для него и еще трех педагогов из этой школы. Так решила Сельма Люнге. Она хочет, чтобы я познакомился с австрийским образом мысли. За час до того, как мы с ней расстались, она напомнила мне, что я приближаюсь к ученической среде Марты Аргерич. Там училась и она, и Нельсон Фрейре. Там учился Пауль Баруда-Шкода. Там учился Фридрих Гульда.

Сейдльхофер — место сбора, верховный судья.

— Ты нервничаешь? — испуганно спрашивает Марианне. Она сидит в халате, пьет сок и ест круассаны с вареньем. Сколько она всего изучила, чего я не знаю, думаю я.

— Нет. Ты — самое лучшее лекарство от нервов.

— Тогда, как только ты вернешься после первого занятия, я тут же продолжу курс твоего лечения, — обещает она.

— А что ты будешь делать, пока я буду у Сейдльхофера? — спрашиваю я, чувствуя колики в животе.

— Куплю платье к нашей свадьбе. Тебя беспокоило, что я взяла с собой такой маленький чемодан, зато я вернусь с чемоданом, который будет значительно больше. Тебе еще предстоит кое-что узнать о дамах, мальчик мой. И мой тяжкий жребий открыть это тебе.

Она выглядит беспечной. И ее ни капли не беспокоит, что мне вот-вот предстоит играть перед величайшим в мире педагогом.

— Ты с этим прекрасно справишься, — говорит она и многозначительно кивает.

— Не сомневаюсь.

На этот раз я без страха оставляю ее в номере. Ведь она сказала мне, чем займется. Пойдет по магазинам. Обувь, одежда, подвенечное платье. Она на подъеме. Всю ночь мы занимались любовью. Сегодня ей ничто не повредит.

Я иду в Hochschule für Musik. Прошло много лет, а я все еще помню вялость во всем теле, пустоту в голове и легкое чувство безграничности. Я еще никогда не занимался любовью с женщиной целую ночь. А теперь вот иду по центральной улице Вены, у меня немного кружится голова, и вместе с тем я чувствую себя сильным. Под мышкой у меня ноты. Я встречусь с профессором Сейдльхофером, и он даст мне важные указания.

Я вхожу в здание, где пахнет кремом для обуви и моющими средствами, где в стеклянной кабинке сидит охранник, где высокие окна. Показываю письмо, которым меня снабдила Сельма Люнге. Охранник кивает, встает и гремит ключами. Выходит и ведет меня по коридору. Я вижу высокие двери и слышу тихую музыку. Играют во всех классах. Слева — Шопен. Справа — Бетховен. Дальше, опять слева, — Шуберт. Справа — Равель, и все в таком же духе. Молодые студенты со всего мира торопливо спешат по коридору к своим профессорам или в классы для занятий. Охранник останавливается перед одной из самых высоких дверей и стучит.

— Да? — отвечают из-за двери.

Охранник открывает дверь и впускает меня в класс.

Профессорский метод

Большая комната, в середине на красном ковре огромный «Бёзендорфер». Несколько нотных штативов. Бруно Сейдльхофер ждет меня, сидя на стуле. Неужели я опоздал? — в панике думаю я. Но профессор не сердит и не раздражен. Он работает над какой-то рукописью. Смотрит на меня поверх очков. Его возраст сразу заметен. Он немолод. Но приветствует меня дружеским добрым взглядом. Несмотря на его непререкаемый авторитет, в нем есть что-то даже веселое. Может быть, он любит выпить вечером кружечку пива. Может, пьет «Грюнер Вельтлинер» во время ланча.

— Аксель Виндинг, — говорю я и кланяюсь.

Он кивает, почти весело.

— Виндинг, — повторяет он. — Also Wind. Föhn. Oder kaltes Wind?[13]

— Ни то, ни другое, — с улыбкой отвечаю я.

— Хорошо, — говорит он. — Хотя фён в основном дует в Альпах, сейчас он дует как раз в Вене. Вы его чувствуете, молодой человек? Дело в том, что, когда дует этот ветер, люди сходят с ума, они без удержу любят друг друга или убивают друг друга ножами для мяса.

Я вспоминаю нашу с Марианне ночь. Потом думаю о возможных последствиях того, что он мне сказал, и чувствую, как во мне поднимает голову тревога.

Он это видит. Пытается меня успокоить.

— Не принимайте все буквально, молодой человек. Вена есть Вена. И город, и люди не позволяют какому-то теплому ветру распоряжаться собой. Я знаю, что вам предстоит серьезное испытание. Вы — большой талант. Это я понял из письма, полученного от моей любимой коллеги Сельмы Люнге. Как она поживает?

— Хорошо, — отвечаю я. — Но мы все сожалеем, что она больше не выступает.

— Да. — Он задумчиво кивает. — У нее было совершенно особое дарование. Я, вообще-то, не понимаю, что произошло, почему она перестала выступать. Любовь — опасная вещь. От нее можно получить острое помешательство.

Итак, я играю для профессора Бруно Сейдльхофера. Играю Бетховена на ненастроенном «Бёзендорфере», причем играю с такой смелостью, о какой уже никогда потом не мог и мечтать. Все объясняется тем, как мы с Марианне провели ночь. Что-то произошло. Что-то очень серьезное. И счастье, вопреки чему-то. Все, к чему Бетховен стремился в своей музыке.