Сильнее атома - Георгий Березко

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

1

В то время как главные силы десанта захватывали ракетно-атомную батарею «противника» — что и было темой тактического учения, — роте капитана Борща надлежало прикрывать полк от удара в тыл. И, приземлившись отдельно, ближе к тем пунктам, где роте предстояло действовать, она тотчас устремилась к своему рубежу, чтобы закрепиться. — Марш! Вперед! Бегом! — приказывали командиры. И десантники срывались на ходу в овраги, где плескалась на дне осенняя вода, продирались, хмурясь, защищая локтями глаза, сквозь сырой осинник, мчались по полям, по трескучему жнивью. А в стороне за холмами била скорострельная артиллерия и — будто вспарывали ножами коленкор — раздавалась автоматная стрельба. Это другие роты полка решали с боем основную задачу. Лейтенант Жаворонков, выполняя приказ, бегом вывел свой взвод к перекрестку шоссейных дорог и немедленно стал окапываться на склоне «господствующей высоты». «Противник» мог появиться каждую минуту — необходимо было опять спешить, спешить изо всех сил. И тут к десантникам, несколько притомившимся уже за это хлопотливое утро, пришло неожиданное подкрепление. По земле, на которой они сейчас стояли, пролегал уже однажды, в прошлую войну, рубеж обороны. И на отлогих скатах высоты можно было и сегодня еще распознать следы окопов и пулеметных блиндажей, разрушившихся, замытых дождми, поросших травой и осотом. Не слишком заметные неровности почвы — горбы и округлые ямки с приподнятыми краями — говорили о настоящем, а не учебном бое, что разыгрался некогда на этом же холме. А молоденькая березовая поросль, тонкими свечками вставшая на его макушке, укрывала расщепленные трухлявые пни — все, что уцелело там от старых, посеченных огнем берез. Десантники ни в какой мере, конечно, не смогли воспользоваться этими когда-то грозными укреплениями, взятыми временем, медленной его осадой. И все ж таки неизвестные солдаты, державшие здесь полтора десятка лет назад оборону, точно протянули своим молодым товарищам, сменившим их, руку помощи. Десантникам и копать было легче сегодня по вскопанному уже однажды, и, казалось, самый воздух здесь, на поле смертного боя, заставлял забывать об усталости. Все во взводе очень старательно, в поту, без передышки рыли мягкую землю, чувствуя себя как под контролем незримых, требовательных наблюдателей. И выкапывали, и поднимали на своих лопатах спекшиеся куски металла, осколки снарядов, черную обугленную щепу или латунную пуговицу на обрывке полуистлевшей гимнастерки. Под корнями орехового куста в песчаной осыпи Баскаков отрыл исковерканный, бурый от ржавчины ствол ручного пулемета, потом — прохудившуюся эмалированную кружку с отломанной ручкой. И двадцатилетние юноши, неотчетливо и больше по рассказам старших представлявшие себе войну, с почтительным любопытством разглядывали эти проржавевшие обломки, эти слинявшие лохмотья, от которых исходило еще как будто тепло чужой геройской жизни. Лопата Даниэляна, врезавшись в дерн, зазвенела, заскребла но стали. И солдат из-под ног у себя вытащил боевую каску с рваной пробоиной на боку. Обтерев ее рукавом, он причмокнул, опечалился и осторожно положил каску на пенек, откуда она была видна всем. Через недолгое время на скатах холма вновь возникла «укрепленная стрелковая позиция» — появились окопы, площадки для пулеметов, командный пункт. Новые защитники старого рубежа заняли свои места у бойниц, замаскированных ветками. И будто ничего не изменилось, будто повторялось в точности то, что происходило уже когда-то, — всем приказано было приготовиться к отражению атаки. Выглянув из бойницы, Андрей увидел пустынное шоссе и картофельное поле с увядшей, желтой ботвой; дальше виднелись черепичные кровли деревни. Должно быть, и полтора десятка лет назад, подумал Андрей, солдат, на место которого заступил он сегодня, видел этот же перекресток дорог и это же изрытое поле. Разве только крыши были тогда другие; нынешние горели на утреннем солнце яркой киноварью: наверно, их недавно перекрыли. И, может быть, в тот военный год стояла такая же прелестная осень, и все, что произошло здесь на холме — атака и бой, — произошло в такой же ясный, ветреный день. Но при всем том Андрей не испытывал мечтательной печали, как бывает на кладбище. И не торжественные раздумья о вечности природы и бренности человеческого существования овладели им, наоборот: чувство полноты жизни, своей жизни, ее силы и бесконечности неудержимо поднялось в нем. Андрей вздохнул во всю глубину легких, с наслаждением вбирая в себя свежий, с горчинкой воздух, пахнувший подсыхающей травой, вянущими листьями. И если бы ему понадобилось вслух выразить то, что смутно сейчас пронеслось в его мыслях, он воскликнул бы: «Как все интересно и ново! И сколько еще любопытного и разного ожидает меня!» Пожалуй, давно уже Андрею не было так хорошо и счастливо, как на этом кладбище: позади остались и почти фронтовая ночь, и прыжок с самолета («А я, кажется, здорово научился управлять парашютом», — не без основания похвастался он сам себе), и бег сломя голову по оврагам и перелескам («Я и Даниэляна обставил и Крылова», — подумал он), и оконная работа, самое нудное и утомительное, в которой он, однако, тоже оказался не последним («А я стал намного сильнее», — сделал он приятное для себя открытие). И сейчас Андрей как бы купался в сознании всех своих исключительных качеств: своей отваги, умения, удачливости, своей избранности. Она, эта особая благосклонность судьбы, убедительно доказывалась и его недавними приключениями и той любовью, что он возбуждал к себе; в будущем она сулила ему еще более блистательные приключения. И то, что он, Андрей, стоял теперь там, где кипела уже некогда жаркая, не на жизнь, а на смерть, схватка, только раззадорило его, только заставило пронзительно ощутить молодость и здоровье своего тела, азартную готовность также кинуться в схватку и обязательно взять верх…«Бой» с изобретательно и умело действовавшим «противником» продолжался целые сутки. Главные события: захват стартовых площадок, склада боеприпасов и уничтожение самих атомно-ракетных установок (их модели были подорваны саперами), а затем отражение танковой контратаки — разыгрались там, где действовали основные силы воздушного десанта. Но и рота капитана Борща и взвод Жаворонкова, оседлавший перекресток дорог, не остались в этом «бою» без дела. Андрей с большим удовольствием палил холостыми патронами по автомашинам, в которых «противник» пытался перебросить на главный участок резервы. И когда Жаворонков поднял своих людей из окопов, чтобы довершить разгром автоколонны, он так усердно вместе со всеми кричал «ура», сбегая вниз на дорогу, что у него заболело горло. Вечером, когда уже затеплились звезды, Андрей впервые в жизни увидел массированную атаку тяжелых танков. Оказалось, что в нынешних учениях принимали участие на стороне «противника» и многочисленные танки, вероятно, чтобы еще более усилить реализм «боя во вражеском тылу». Правда, Аид-рей, как и другие десантники из взвода Жаворонкова, остался только свидетелем этого эпизода: танки обошли их высоту. Показавшись из-за садов деревни, они на большой скорости промчались в отдалении по пустынному полю. И, может быть, потому, что дело происходило в сумерках, когда очертания предметов становятся неотчетливыми, Андрею померещилась необыкновенная картина: точно закачались вдруг на волнах, на пепельно-черных невысоких волнах громадные, серые, невиданные раньше корабли. Слабое красное свечение заката еще вспыхивало кое-где на их приземистых орудийных башнях. И с не-выносимым, адским грохотом, от которого пустеет воздух и нечем становится дышать, танки быстро исчезли в темноте, в стороне своей атомно-ракетной базы, взятой десантниками. Там бродили по горизонту разноцветные сполохи: голубые, желтые, зеленые, белые — «бой» шел и ночью. После полуночи вновь пролился дождь, но ничему, разумеется, не помешал: артиллерийская стрельба гремела еще и утром. Только в полдень на вторые сутки после десантирования был объявлен отбой, и учение, вызвавшее столько, волнений, потребовавшее стольких усилий, кончилось — десантники получили возможность отдохнуть. Солнце ощутимо припекало уже, и земля быстро подсохла, а внизу, на шоссе, опять завивалась пыль. Командиры отделений проверяли состояние оружия и снаряжения; солдаты вылезли из своих укрытий и в ожидании близкого обеда расположились тут же, на траве. Привалившись спиной к стволу березки, Агеев замурлыкал себе под нос что-то из Чайковского — память на музыку и слух были у него поразительные. Опекушин читал Крылову письмо из дома, только что доставленное ему сюда, и до Андрея невнятно доносилось: «Нюшка наша приболела… теперь уже в школу пошла… Дядя Федя в Кустанай хочет переселяться… дружки зовут его к себе… В больницу к нам доктора назначили… Васек купил себе мотоциклетку и шпарит взад-назад дотемна по улице, оглушил всех…». У Опекушина было растроганное лицо. Один Баскаков, точно и не утомившись, продолжал еще копаться в песке под своим ореховым кустом. Там, где он отрыл сегодня окоп, раньше была, как видно, солдатская землянка. Прямое попадание снаряда обрушило ее, и на большой сравнительно глубине, ниже слоя почвы, Баскаков натолкнулся на множество предметов, целый печальный клад, захороненный там под осыпью; аккуратно, как на витрину музея, выкладывал он на бруствер алюминиевые котелки, ящики из-под гранат, какие-то тряпки, позеленевший винтовочный ремень, консервные банки, самодельный мундштук из плексигласа, нисколько не пострадавший. И опять нагибался и рылся в своей нише бог весть зачем, точно стремясь дознаться, кто они были, эти первые защитники рубежа, и что с ними сталось. — Бэ у, — сказал Масленкин, поглядев на солдатское имущество, добытое из-под земли. — Что «бэ у»? — не понял Баскаков. — Бэ у: бывшее в употреблении. — Дурак, — осерчал неожиданно Баскаков. — Мотай отсюда! Андрей растянулся на траве, заложил руки под голову, зажмурился. Солнце, пронизав сомкнутые веки, окутало его розовым теплым туманом, он потянулся всеми мышцами, с удовольствием подумал, что сейчас уснет, но тут же почувствовал толчок в бок: рядом повалился Булавин. Вместе с ним подошел и сел Даниэлян. — Слышь, слышь-ка! — зашептал Александр. Он ходил сегодня ночью в разведку, только что вернулся с командного пункта роты, и его распирали свежие впечатления. Рассказал он и о том, что на пути от командира роты после отбоя он повстречался с девушками-колхозницами, помог им, кстати сказать, завести мотор машины. И девушки пригласили его с товарищами на танцы сегодня вечером, если, конечно, их часть простоит еще здесь. — Хорошо бы пойти, — простосердечно признался он. — Там, знаешь, есть одна, беленькая вся. — Как Джульетта, знаю. А что ты думаешь, если побудем здесь, может, и отпустят нас! — загорелся Андрей. — Учение кончилось. Далеко отсюда? Булавин засмеялся. — Тебе все равно нельзя, — сказал он. — Почему такая дискриминация? — тоже смеясь, сказал Андрей. — На танцы только холостые ходят, для дальнейшего знакомства. — А я что же, женатый, по-твоему? — Андрей изумился. — Есть отчасти. — Как это отчасти? — И, догадавшись, что, собственно, Булавин имел в виду, Андрей запротестовал: — Ну, знаешь, если… если на каждой знакомой жениться, лучше совсем не знакомиться. — По-онегински, значит? — Булавин вдруг переменился: он не шутил уже, не улыбался. — Считаешь, что Варька не пара тебе? — При чем тут не пара? — Андрей пожал плечами, изображая удивление. — Считаешь, чересчур простая для тебя, для чересчур культурного? В быстрых глазах Булавина появилось отчужденное, пристально-недоброе выражение. — Простая, не простая… Дело совсем не в этом! — с досадой сказал Андрей. И действительно, Булавин был не то что совсем не прав — вполне равной себе Андрей не считал Варю, но главное заключалось в другом: ему уже не казалось теперь, при свете дня, когда тревоги улеглись, что он полюбил ее на всю жизнь. Ведь жизнь его только начиналась, и его будущее, его великолепное, в чем он не сомневался, будущее, лишь едва приоткрылось, ровно настолько, чтобы его ослепить. Андрей вовсе не хотел лишиться Вари, но он боялся также лишиться чего-то еще, быть может, более прекрасного, что было ему как бы твердо обещано. И разве мог он удовлетвориться первыми радостями на своем пути, если самый путь еще представлялся ему бесконечным. — Вообще солдату глупо думать о чем-нибудь серьезном, о женитьбе, это во-первых, — нетерпеливо сказал он. — Во-вторых, у нас с Варей и разговора ни о чем подобном не было. Смешно даже! — Дело было, разговора не было, — с непонятной враждебностью сказал Александр. — Да она, если хочешь знать, и сама ничего не требует. Она так и написала мне. — Андрей невольно стал оправдываться. — Потому и не требует, что втрескалась по уши. Дура она, прямо до жалости дура! — разгорячился вдруг Александр. — Студентки твои поумнее, наверно, будут. А между прочим, она сама в институт поступит скоро. И здесь, ввергнув Андрея в полное изумление, нарушил безмолвие Даниэлян. — Прости, пожалуйста, Андрюша! — Он, со своей обычной деликатностью, испытывал заметное затруднение. — У меня дома сестра есть, Маргарита, учится еще, в девятый класс ходит. У тебя сестра есть? — спросил он. — Ну, есть. Не родная, двоюродная. — Пускай двоюродная — сестра! И ты что будешь говорить, скажи, пожалуйста? Что будешь говорить, когда кто обманет ее… нехорошо сделает, нечестно? — Самое удивительное заключалось в том, что Даниэлян был обеспокоен, расстроен, его матово-черные глаза смотрели с тревожным вопросом. — Ну… не знаю, — протянул Андрей. — И почему кто-то должен кого-то обманывать? Да что вы вдвоем на одного? — Не знаешь? Нет, знаешь, Андрюша. Обижаться будешь. — И пальцы Даниэляна машинально собрались в громадный, страшный, сизо-коричневый кулак. — За свою сестру обижаться будешь, чужую сестру обманывать будешь… Зачем так делаешь? Андрей не нашелся даже что ответить. Невозможно было, казалось ему, рассказать этим чересчур прямолинейным рыцарям о своем отношении к Варе — очень искреннем, благодарном, влюбленном, но более сложном, чем представлялось им. Булавин, помолчав, проговорил решительным тоном: — Давить вас надо, Онегиных! И Андрей принужденно захохотал. Александр с той внезапностью переходов, что отличало его темпераментную натуру, достал из кармана и показал па раскрытой ладони ружейную крупнокалиберную гильзу. — Видал? У пас и нет таких, — сказал он. — Это от противотанкового… — растерянно сказал Андрей. — Откуда у тебя? — Наверху поднял, на самом пупе. Там гроза вчера сушняку навалила — из дупла выкатилась. Булавин повертел гильзу. Потемневшая от времени, точно задымленная, она была почему-то заткнута круглым сучком. От нечего делать он принялся вытаскивать эту крепко сидевшую пробку. Андрей опять лег, подперев голову рукой. Нет, он не чувствовал себя виноватым перед Варей, и он даже вознегодовал на Булавина и Даниэляна за их стремление навязать ему новые обязательства. Нет, нет, он не собирался входить в новые долги, он был намерен отстаивать впредь свою свободу! — Два года нам служить… — отвечая своим мыслям, проговорил он. — Быстро пролетят, верно. Мне двадцать два только будет, когда в запас уволюсь. Не мало, конечно, но ведь не старость еще. Точно бескрайнее вольное поле, воображалась Андрею эта его послеармейская жизнь, в которой можно будет, куда поманит, туда и идти, где понравится, там и остановиться, повсюду являясь желанным гостем.