Фанфан и Дюбарри - Бенджамин Рошфор

Услышав доклад Тюльпана, полковник побледнел. Он был взбешен, что его добрая воля отринута, и содрогался при мысли, что придется отдавать подобающий приказ. Горло его сжималось при мысли, что никто не выполнит приказ полковника, бежавшего с поля боя. И уже видев, как становится жертвой бунта или, в лучшем случае, всеобщего посмешища солдат, искал спасение своей чести и своего самомнения в двух вещах: в бутылке бургундского, которую давно призвал на помощь, и в странной страсти стрельбе по живым мишеням.

***

Напившись, Рампоно перестал праздновать труса. Душа маршала Тюренна, с которой, как мы знаем, он любил общаться в минуты вдохновения, ожила в нем снова. И вот солдаты увидели, как он выходит из собора, опираясь на костыли — как призрак, нагоняя страх своим перевязанным носом — повязка, делившая лицо пополам, закрыла все так, что сквозь неё были видны только глаза, рот и над ним — один ус!

— Так что? Добровольцев не нашлось? — взревел он. — Посмотрим!

Пройдя перед отрядом, который сержант Лавойн построил в две шеренги, он отобрал десятерых, угрожающе напомнив им, что неповиновение приказу карается смертью. Угрозы, да и все поведение полковника вызвали реакцию, совсем обратную тому, чего боялся полковник: никто из десяти и пикнуть не посмел! Ведь для солдат эти две женщины тоже были бунтовщиками, не так ли? Какие разговоры! А некоторые к тому же — из тех, кто битву переждал, забравшись ползком куда-нибудь в дыру поглубже, — те рады были возможности пострелять! А кое-кого радовала возможность хоть как-то поразвлечься.

— У вас не должно быть предрассудков! — наставлял Рампоно. — Ни религиозных, ни каких иных! На войне как на войне! Женщин этих захватили с оружием в руках! И, в конце концов, вы расстреляете их по команде, по моему приказу — и по воле Божьей, поскольку выбраны вы были случайно!

Но среди выбранных оказался и Гужон-Толстяк!

Когда Тюльпан, стоявший рядом, увидел это (Тюльпана сия чаша миновала), — он вдруг почувствовал, как облился холодным потом и с того момента не спускал с приятеля глаз.

Едва строй разошелся, полковник голосом, совсем уже охрипшим, вызвал расстрельную команду за собой в собор. Фанфан, шагнув к Гужону, шепнул ему:

— Эй, смотри без глупостей, понял?

Фанфан-Тюльпан слишком хорошо помнил, что сказал Гужон-Толстяк, уходя из Витербо, на горном плато, где они на ледяном холоде провели предыдущую ночь.

— Прежде всего, никто от тебя не требует кого-то вешать! Выстрелишь и все! Хватит при этом закрыть глаза! И не забудь, в расстрельной команде у одного ружье всегда заряжено холостым! Может быть, и твое!

— Что с тобой! — буркнул Гужон-Толстяк. — Не нервничай так! А то я начну нервничать и не промахнусь!

— Ну вот! — Тюльпану полегчало. — Стреляй мимо — и все!

— Конечно! Но вот как остальные? Дерьмо!

— Не думай ты об остальных! Иди лучше взгляни, зачем полковник вас зовет в собор.

Фанфан-Тюльпан вошел в собор следом за Гужоном. Полковник выставил две бутылки и вся расстрельная команда уже пустила их по рукам. Одни, которым выпавший им жребий был противен, напились так, что отупели перед лицом того, что предстояло совершить, и все им стало безразлично. Другие уже думали только о том, как выстрелить получше, чтобы самих себя ошеломить меткостью, и потом рассказывать, как угодили этим стервам прямо промеж глаз. Полковник знал, что делает, — и у него был опыт, поскольку сам он был изрядно поднабравшись и переживал примерно те же чувства. И знал ещё — в пехоте не дураки выпить. Потом, оценив обстановку, он сказал:

— Мсье, пора выполнить нелегкую обязанность!

Фанфан потом всегда в мельчайших подробностях вспоминал, как все произошло.

Женщины вышли из собора, растрепанные, грязные, и с виду несчастные, но с гордо поднятыми головами — не говоря ни слова, как и прежде, они спокойно шли на смерть — не только не обняв, но даже не касаясь друг друга!

Темнело, и все происходящее было озарено теплым золотистым светом. Ударил барабан — ну как же, мы цивилизованные люди и обожаем церемонии! Пехотинцы, бредущие за этой траурной процессией (не все!) к загадочным воротам, обитым железом, которым суждено теперь стать лобным местом, так и не поняли, были эти женщины красивы или безобразны. И кто когда узнает это? Высоко в небе носились ласточки, жившие своей птичьей жизнью.

Фанфан-Тюльпан воззвал к небесам: "- Господи Боже, Господь всемогущий, сделай так, чтобы хоть что-нибудь произошло!"

И кое-что действительно произошло — в доказательство, что призывы к Господу не остаются втуне.

***

— Друзья, не стреляйте! Это ведь убийство! И будете вы навеки прокляты, если убьете двух безоружных женщин! Не ради этого мы на Корсике! Мы сюда пришли сражаться, воевать, воевать с мужчинами, с бунтовщиками, а не убивать женщин! Не для того, чтобы покрыть себя позором! Друзья, нас осталось тут сто, или сто двадцать — точно не знаю, но разве покроем мы себя славой, если сегодняшнюю победу увенчаем тем, что выполним такой гнусный приказ?

— Вот дерьмо! — воскликнул Фанфан-Тюльпан. — Теперь Гужон-Толстяк заговорил ещё краше, чем мальчишкой в Тюильри, где свободно мог сказать "мадам" на пяти языках!

И Фанфан помчался к месту действия, спрашивая себя, успеет ли он вовремя, чтоб закрыть рот несчастному глупцу — ибо, как мы все вместе с Фанфаном поняли, эти бунтарские слова принадлежат Гужону-Толстяку!

Примчавшись к своему приятелю, Фанфан-Тюльпан схватил того за руку что было сил. Но ничего не добился! Гужон только сказал ему:

— Эй, друг, оставь!

Потом, швырнув ружье на землю, уставился в упор на полковника Рампоно.

— Ведь это надо — слышно, как муха пролетит, — буркнул Пердун, которому стало не по себе от тяжкой тишины, павшей на деревню.

Полковник походил на жуткий призрак. Его физические муки и моральная паника достигли такой степени, что он боялся нервного припадка. Выпитое спиртное уже начало действовать и на время помогло ему сыграть роль высокого начальника, которого все чтут и который не может потерять голову короче, маршала Тюренна лицом к лицу с опасностью.

Полковник отпустил один из костылей, с трудом согнулся, поднял ружье и подал его Гужону-Толстяку со словами:

— Это, конечно, бунт, но даю вам шанс исправиться! Выполняйте приказ!

Полковник чувствовал — это его последний шанс, — не наведет порядок, не укрепит авторитет каким-нибудь жестоким образом — с ним будет покончено, и не только с его карьерой, но и с ним самим. У него не было сомнений, что потеряй он окончательно престиж командира — заплатит жизнью. И если снова угодят в ловушку — свои же превратят его в мишень. Полковник думал: