Гончая свора - Иван Граборов

     - Досточтимый... - Лим, устав от пустой лести, напустил клусский оскал. - Прошу! - хиинец покорно поднял руки над головой. - Наши намеренья просты и рациональны, Мадис не желает конфликта.

     - Лим... - её ладонь, обветрившаяся от каменной крошки, поднимаемой ввысь на несколько миль завываниями степного ветра, коснулась его грубой щеки. - Не надо...

     Он смягчился, в последний раз окинув взором спокойный пейзаж, полный безмятежности и противоположностей той бури, не стихающий со дня падения Клусса, что поселилась в его душе и теперь сдерживалась только появившейся надеждой, дарованной лукавым хиинцем, прячущемся за вычурным плащом да щедрыми обещаниями.

     Лим осторожно усадил Рмун в медицинскую капсулу, дождался пока она полностью запечатается, как то напряжённо облокотился поверх и наконец разжал левую кисть. Могильные черви потянулись к оружию, переглядываясь, напитали Блунумы и отступили на несколько шагов.

     - Вы хотели убить нас вместе с собой? - пропищал хиинец, следуя примеру свиты.

     Лим хотел ещё что-то сказать. Что-то ёмкое, важное, но потом поморщился, провёл пальцами по стеклу, блестящему в лунном свете, и приложил холодную гранату к вздувшемуся виску.

     Разбежавшись, он размахнулся и бросил её прямо в остаток брюха поверженного Еквендалла, разбросавшего свою плоть по всей этой безжизненной планете каменных пустошей и своенравных ветров. Вакуумная декомпрессия концентрированного водорода. Ночь на несколько секунд стала днём, а от скалы тысяч острых пик, равно как и от тоннельного прохода, не осталось и следа.

     Он обернулся и взял капсулу Рмун за сдвижной поручень, ясно показывая, что никто из свиты хиинца даже близко к ней не подойдёт. А после сказал:

      - Веди, Билглем Татт.

     Сразу затем двенадцать силуэтов спешно растворились в танце длинных теней.

     Г

     лава 14

     '...И пришли они в место, что было грязно и всюду нечисто. И увидели они серость, что пропитала стены и жилища и у иных умы. И отыскали там одного, что вдали сидел у вулкана и вниз смотрел на собратьев. И не похож он был на серостью пропитанных. И ощутили они в нём сильный дух. И приблизился к нему тогда мудрый Нугхири и вопрошал, да на посох свой опираясь:

     - Кто из вас скажет, в этом месте, что есть для нас откровение?

     И долго давали ему ответы и не были они верны. И просили его открыться. И сказал им мудрый Нугхири:

     - Нечистое призирающий, будет тому противиться и, если не сможет с телес своих смыть нечистоты, то искать чистое станет в разуме и мысли преобразит свои. Не сделать подобного во дворцах восседая. И тогда, отринув пакостное, найдёт он и отыщет в себе то, что сокрыто было и о чём не мог и помыслить иной. И испугается сперва образов, но затем пристраститься к ним. И будет искать их и рождать свои собственные. И тогда придёт ему откровение. Но ошибкой будет бросаться за ним и возносить его до неба. Мало отыскать сокровенное, но взять следует труд упорство, дабы его понять. И не понявший откровение бросится за ним и по следу его и отыщет в пути иное и дурное совершит. И не поможет таким откровение, но всё лишь разрушит. И потому над всем, что приходит к вам, размышляйте и думайте и проявите в том больше усердие. И откроется вам путь. И так достигнем мы истины.

     Так сказал им мудрый Нугхири и коснулся плеча одного, не бывшего серым, и засиял тот и сжался и не находил себе места, в Нугхири увидев светоч. И озарился мир светом от него и лишь тогда оставил его Нугхири...'.

     Зумтиад от Кохта - 'Нугхири: Из наставлений. Столп восьмой'.

     - Эйр?

     Сквозь тонкие пола одежд роняю кровь. С избытком в этот раз событий. Хватит. Шестнадцать звёздных дней прошло с начала наших встреч. Никак не продохнуть глупцам от непонятной, бесконечной речи и нам не дать покоя. Смотрю на белизну пошедших кровью рук - её чуть меньше моря. Смеюсь над этим дара злом, но вмиг сникаю до покоя. Как много сей старейший клисс уже увидел горя...

     - Как долго я спала? - за витражами три луны взошло, не видно завихренья полос.

     - Недолго. - ласков голос. - Пока в сознанье приходила ты, пришлось мне отлучаться. Положенное время доложить о узнанном пришло.

     - И что сказали господа о песне? - молчит, усаженный на пол, боясь признаться. - Скажи как есть, последний друг. Не нужно сердцу чистому меня чураться.

     - Им мало.

     - Всегда. - внемля киваю. - Для мягкотелых, от рода знавших праздность лишь беспечной пустоты, показанное мной - что ядом сдобренное жало. Не успокоятся они, покуда не свершиться план.

     - Нугхири нужен им. Я трепет в властных видел. Созвездия и мощь былая в глазах у них горят.

     - О да, мой милый Жар, не ведают властолюбивые цари того, что непременно сотворят.

     - И всё же, чувствую тут есть изъян. - мрачнее выбранные смыслы. - Они давно о ней не говорят.

     - Обман. - шепчу.

     Узоры не поколебать.

     - Эйр, скажи мне всё как есть. - Жар рвётся, замечая. - Открой мне скрытое в их разумах, стеснённых в властных ожиданиях у сей твердыни. Решись мне рассказать.

     Молчанье вдруг окутывает храм уединенья, в тьме погребённый, что много тысяч лет уж слишком тесен для одной богини. Он смотрит на меня и слёзы, на то как начинаю я главой сникать. Жар хочет лучше понимать, но теплиться внутри надежда. Должна, должна сказать! Как и в ином, не в силах боле от него я правды зёрна укрывать.

     Набравшись смелости шепчу:

     - Сестру, последнюю из родственных кровей, как не старайся ты, не станут воле предавать.

     ***

     'Не звать, не звать, не звать. Надо было уходить'. Прослушав говорившего ещё пару минут и, с неохотой утруждённого взбивщика, реверсируя односложные фразы в качестве выдаваемых за вдумчивые ответы, он добавил: 'Ни за что. Даже ради вечера смеха, если Рокочущая вершина протрубит о нападении широкоротых етвохиз'.

     - Эта женщина из вольных, о которой упомянуто в отчётах... Хмуллас кажется её звали, верно? - Колп кашлянул и по-старчески расслабил плечи, напряжённые паинитовыми бляшками, что несли знак башни на узеньких верёвках, свисающих к груди от вычурных пряжек. - Скажите, она была красива?

     'Доискивается, ворошит давно позабытое всеми прошлое. Вот они - наши служение и закон, погружённые в работу' - иронизировал ловчий, крайне не довольный этим внеплановым визитом, от которого, к большому сожалению, нельзя было отказаться.

     По хозяйски откинувшись на совершенно неудобном стуле, выдолбленном из целикового чеида, добытого у подножья скал, что удерживали сам Кайгарл, верховный ловчий, всегда называвший себя просто 'ловчий', сложил скрещенные пальцы на животе, как того и требовали нормы приличия. Изнурённый тренировками, возношением даров к Дирфану и участившимися предрассветными выходами, он наконец мог сидеть на сиденье совершенно ровно, не сгибая своей идеально прямой спины бывшего корабельщика, но формальный этикет, за время своего существования, не щадил ещё никого. Бессмысленный пережиток прошлого, которое, въевшись до умов, так и не кануло в лету после сделанных открытий. Колп смотрел. Ему хотелось уйти от неприятного вопроса, столь личного, интимного, но сейчас Гартвиг не мог промолчать. Не здесь и не перед городским главой.

     - Таких красавиц во всём Кайгарле вовек бы не сыскать, даже если Мивильх лично займётся этой проблемой.

     - Вы чересчур превозносите своего предшественника, ловчий Гартвиг. К тому же Мивильх уже несколько затмений не упражнялся. Почует на былых лаврах, да чинит оптический корректор в Рокочущей вершине.

     Слабоумие крепчало, отметил Гартвиг. Колп, очевидно, ещё и плохо знал своих подчинённых, но ловчий не хотел заводить спора, решив увести тот в другую плоскость:

     - Не жизнь, а сплошная сказка. В наши-то времена.

     - Такая уж сказка? - Колп постоянно поправлял бляшки. Это нервировало.

     - Всяко лучше откровенной праздности, которой заняты сердобольные служки.

     Оба приглушенно рассмеялись, а тугие многослойные сапоги Гартвига, с подвёрнутым верхом, выгнулись пятками по направлению к возрастному главе Кайгарла.

     Сколько же он у правления? Пережил уже пятого верховного ловчего то ли ещё будет. Старик наверное в живую видел закладку первой башни. Впрочем, к чему стараться врать, Гартвиг тоже уже не был мальчишкой. В целом, он относился к Колпу ровно, особенно ценя безразличие к своей вере, держался в присутствии столь высокого чина как правило строго, на расстоянии, но в глубине души, конечно, всегда уважал и был благодарен, за исключением случаев, когда тот лез ему в душу. Именно Колп вытащил Гартвига из беспросветного забытья, после того как жизнь юного, амбициозного, но глупого ловчего, едва вступившего в Свистящую башню, стремительно окатилась под откос. Любовь. Всегда с ней всё до не банальности банально.