"Мессершмитты" над Сицилией. - Йоханнес Штейнхоф

Бахманн с энтузиазмом дул в телефон, чтобы принять меры к организации праздничного обеда. Несмотря на все ужасы, которые эти люди испытывали на войне, их души были так по-юношески кипучи, что эмоции не могли не прорываться наружу.

Я спросил о пленных.

— Мы не знаем, кто они, англичане или канадцы. Сейчас их допрашивают через переводчика. Но оба молчат.

Час спустя войдя в свою комнату на вилле, я увидел Толстяка, который приготовил для меня миску с водой.

— Подача снова прекратилась, — сказал он.

Было бы удивительно, если бы в течение всех прошедших недель бомбежек сохранялись подача электричества и водоснабжение.

Пройдя в гостиную, я нашел, что Толстяк действительно совершил чудо. Между балконом и стеной с овальным зеркалом он установил длинный стол. Он был покрыт белой скатертью (из простыни, конечно), и на нем были парадно расставлены тарелки, столовые приборы и рюмки. Были два подсвечника с тонкими свечами, чей свет отражался в овальном зеркале, центр стола украшал букет бугенвиллеи[113] в вазе.

Когда я вошел, все сидящие встали, начиная таким образом наш «обед» в по-настоящему церемониальном стиле. Вокруг стола расположились Гёдерт, Кёлер, доктор Шперрлинг, Кестер, Кегель и Цан.

В тот же самый момент открылась другая дверь, и Бахманн, говоривший на школьном английском языке, вежливо ввел этих двух пленных.

Немцы и британцы стояли, глядя друг на друга. Возможно, они подумали — конечно, весьма ошибочно, — что мы встали, чтобы оказать им честь.

Канадец был худым, почти долговязым, но хорошо сложенным, с открытым приятным лицом. Его форма флайт-лейтенанта[114], состоящая из выцветших брюк цвета хаки и рубашки с закатанными рукавами, была достаточно чистой. В отличие от него английский сержант был маленьким толстяком с веснушчатым лицом и коротко подстриженными рыжими волосами. Его форменные шорты выглядели слишком мешковатыми на наш вкус, а еще он носил гетры до колена. Мы посадили их рядом друг с другом, но каждый из них вел себя так, словно другого не существовало. Мы не могли понять, было ли причиной этого различие в их званиях или же то, что один был канадец, а другой — англичанин, но оба подозрительно смотрели на нас. Одним Небесам известно, какие истории им рассказывали о нас, гуннах; теперь они, возможно, к своему удивлению, обнаружили, что враг сделан точно из такого же материала, что и любой другой человек.

Меню, придуманное Толстяком, было грандиозным. Его преимущество состояло не столько в кулинарных изысках, сколько в разнообразии. Оно включало две большие тарелки с яичницей-болтуньей, смешанной с итальянским консервированным мясом, прозванным у нас Старик (Alter Mann), поскольку на его банках были отпечатаны буквы «AM» (Administazione Militare). Помимо этого, были блюда и тарелки с тунцом, консервированными сардинами и анчоусами, ливерной колбасой, консервированной ветчиной, итальянскими сервелатом и помидорами.

Несмотря на усталость, мы наслаждались нашей пищей и, пока ели, говорили немного. Пленные отвечали на наши вопросы вежливо, но лаконично и замыкались в себе в тот же момент, когда затрагивалась любая военная тема. Они также наслаждались этим неожиданным банкетом.

В ту ночь было выпито немало. Едва у кого-нибудь пустела рюмка, как Толстяк сразу же наполнял ее снова.

— Пейте сейчас, иначе придется выливать это, когда будем уезжать, — говорил он, подкрепляя слова действием.

Неожиданно Бахманн заметил:

— Мы потеряли «шторьх», господин майор.

Я задался вопросом, как долго он размышлял перед тем, как набраться мужества, чтобы сообщить мне плохие новости.

— Его вывел из строя фельдфебель Шульц. Он исполнял свои служебные обязанности на командном пункте, когда внезапно увидел два плывущих вниз парашюта. «Шторьх» стоял на малой взлетно-посадочной полосе, и он взлетел, чтобы собрать пленных. Один из них, флайт-лейтенант, опустился на склоне Эриче. Шульц подумал, что нашел подходящее поле, но оно оказалось слишком крутым. Он потерял горизонт, вышел на критический угол атаки и потерпел аварию.

Что я должен был сказать? Можно было бы воскликнуть: «Дилетант!», или «Кролик!», или «Некоторые никогда не научатся…». Но теперь это действительно, казалось, не имело значения. Было так много потерь; одним «шторьхом» больше, одним меньше… Но Бахманн не разделял этого мнения.

— Мы, несомненно, могли успешно использовать его, — сказал он.

— Но почему никто не собирается отдать нам приказ на отход?

— Тогда нам не будет нужен «шторьх».

— И нас также не отправят в пехоту на Восточный фронт.

Это было первое резкое замечание, сделанное с момента прибытия пресловутой телеграммы. Каждый знал о ее содержании, хотя никто не зачитывал ее официально.

Однако никто не отреагировал на эту реплику. Помимо факта, что не было никакого смысла выплескивать наш гнев снова, присутствие пленных делало такой разговор невозможным. Они вели себя очень корректно и, скрывая смущение, много ели, потому что были очень голодны.

Когда, наконец, все наелись, Толстяк начал убирать со стола, в то время как мы продолжали выпивать и курить. Все мы были измотаны после дня бесполезных боев, когда, не добившись фактически ничего, потеряли четырех пилотов. Каждый в душе ждал приказа, который позволит нам отойти, если не будет слишком поздно, и предопределит нашу участь.

Я не помню, как в качестве объекта обсуждения неожиданно возник Сталинград. Возможно, потому, что кто-то сказал: «Сицилия — это Сталинград на юге» или что-то подобное. Во всяком случае, я начал рассказывать о Сталинграде. Разговор утих, и все, включая двух пленных, стали внимательно слушать, хотя было неясно, могли ли последние понимать меня.

— Пока было можно садиться, — рассказывал я им, — и позволял радиус действий наших «мессершмиттов», я продолжал курсировать туда-сюда между нашими передовыми аэродромами и котлом на Волге. Идти на посадку на мелкие клочки в степи всегда было большим испытанием, эти импровизированные взлетно-посадочные полосы нередко находились под огнем русских пушек и многозарядных ракетных установок — «органов Сталина»[115]. Одним из наших кошмаров была перспектива остаться без самолета, который будет подстрелен врагом и сгорит. Пехотинцы привыкли к своей приземленной роли: они были соединены во взводы и роты; они научились, как вести такие бои, и наземная война была их стихией. Однако мы, пилоты, были беспомощны, когда были лишены наших самолетов и оставались беззащитными на земле. Наша боевая ценность была незначительной; мы были неспособны правильно оценивать опасность; мы почтительно кланялись каждому пролетавшему снаряду, — короче говоря, мы все делали неправильно. Поэтому всякий раз, когда это было возможно, я избегал посещать небольшие посадочные площадки, находившиеся в пределах досягаемости русской артиллерии.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});