Болиголов (СИ) - Леус Сергей

А потом все внезапно оборвалось — случилась эта короткая война, и больше не осталось никакой высшей магической школы, не осталось никаких высших магов, все перевернулось вверх дном. Он пропустил этот день, узнав о том, что мир безвозвратно изменился лишь по странным, неестественно ярким радугам и цветным дождям, шедшим месяцами. Он с опозданием узнал, что сбылась его черная мечта — высшая школа магии больше не существовала! Ни на одно мгновение он не стал счастливым. Весь черный смысл его существования исчез — не было больше тех, перед кем он бы мог упиваться своей новой невероятной силой. Он думал, что все это ложь и обман, что они все попрятались, скрылись, затаились и ждут своего часа, но он все проверил, он все обыскал, он сотни лет носил внутри себя нелепую надежду, что мир может вернуться в свое прежнее русло. Да, оставались маги, разбредшиеся по некогда существовавшим странам. Да, кто-то из них продолжал существовать в артефактах, и, возможно, кто-то из высших стал джинном, но это все было уже не важно. Перестала существовать сама школа! Он жил и думал, что когда-нибудь вернется в нее, населенную теми, кто родился на тысячелетие позже его ужасной магической казни, и войдет в нее неуязвимый для магии и ошарашит всех своими способностями, и наведет поселит ужас в сердцах на учеников, учителей и высшего руководства, а после смилуется и, унизив всех этих выскочек, выгонит их и займет их место, и сам станет преподавать совершенно новый предмет. О, небеса, какая тупая наивность, жившая в нем сотни лет. Он вбил себе в голову черную и жгучую идею мести и носил ее в своей душе долгое время. Сначала он пестовал ее в своих снах и представлял, как все произойдет, но чем дальше летели годы, собирающиеся по капле в столетия, чем больше он взрослел и рос в новой ипостаси того, кому даже названия нет, тем реже он возвращался к этой затее мести, тем меньше он пытался ее вообразить, боясь и понимая, какой же она покажется ему тупой, наивной и нелепой.

Школа перестала существовать, мир возродился новым и уникальным, а он, тогда еще даже не Роджер, почувствовал себя абсолютной пустышкой, будто не только магия не хотела его признавать, но и сама жизнь этого не хотела. Радость, счастье, удовольствие, грусть, тоска и горе, — все обтекало его, как звенящий и быстрый ручей с легкостью обтекает здоровенный и тупой камень, оказавшийся на его пути.

Магов стало меньше, а магии стало больше. Стал ли мир от этого лучше или хуже, кто может ответить? Роджер как-то встретил одного такого же бывшего мага, как и он. Никакими словами он не смог бы объяснить, как он понял, что этот человек такой же, как и он сам, один из тех трех идиотов или счастливцев, лишенных магии. И тот тоже понял, что перед ним такой же неудачник. И он, и Роджер тогда путешествовали с магами, чьей магией поддерживали свое существование. И Роджер быстро почувствовал, что его собственный уровень развития намного выше, потому что видел, что маг, спутник того человека, чувствует грубое вмешательство в свою магическую ауру, но не может понять, что происходит. Роджер был последним их трех магов, кого лишили магии, и он уже был лучше, чем один из трех. Они обмолвились ненужными словами, ни разу не коснувшись того, о чем спрашивали их глаза. Роджеру нечего было спрашивать, и он не стал бы ничего отвечать, а вот у того человека было много вопросов, но он и без слов понял, что перед ним кто-то совсем другого уровня, и лучшее, что он может сделать, это убраться подальше и продолжить свое жалкое существование.

В новом мире оказалось, что Роджер был зависим от магов, потому что сама по себе магия, таящаяся в разбросанных по свету источниках магии, была для него практически бесполезной: он не мог ее ни собрать, ни унести, ни даже воспользоваться ею, потому что она еще не вступила ни с кем в симбиоз и не была адаптирована под использование живым существом. Он находил эти источники, окруженные скелетами неприспособленных животных и идиотов, желающих достичь легкого всемогущества без каких-либо усилий. Он заходил в них, и магия убегала от него как от прокаженного, как вода, которая не может ни намочить, ни прикоснуться, но постоянно находится рядом. Он пытался наладить связь, но она его не видела, не слышала и не слушалась. Он в отчаянии ложился на дно этих источников, но не задыхался, так как воздух легко проходил сквозь магию и не позволял ему умереть. Магия не хотела его принимать, но и жизнь не хотела его отпускать. Нелюдимый одиночка был обречен жить среди людей, ненавидящий магов был вынужден водить знакомства с магами и ценить тех, кто обладал более сильной магией. Он прошел все стадии приспособления к этому новому, но далеко не дивному миру. Роджер самостоятельно пришел к тому, что цель каждого человека — это счастье. Оставалось определить для себя понятие счастья, отыскать или создать его, если это возможно, либо изменить под него себя или весь мир.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Роджер невзначай солгал сам себе, когда на вопрос Кристофа о черном пустынном джинне возмущался, как можно было так засветиться. Он не хотел себе признаваться, что он и есть тот некогда наводящий на всех ужас джинн, хотя по факту он и джинном-то никогда не был. Он просто слишком долго жил и слишком много видел. Иногда ему казалось, что жизнь просто нарезает круги, потому что в большинстве своем люди и сейчас, и две тысячи лет назад внутри себя ничем особо не отличались. Но он не лгал Кристофу, когда говорил, что сейчас для него все обрело смысл, что в последние десятилетия его жизни эта самая жизнь обрела смысл. В этом новом мире вдруг появились новые люди, которых никогда раньше не было, и рядом с этими людьми было хорошо! После той странной войны Роджер изменил свое восприятие мира, и память начала постепенно затирать и прятать все плохое, оставляя лишь пятна хороших событий. Он давно уже не убивал ни магов, ни простых людей — в этом не было никакой необходимости. Не убивал до вчерашней ночи! А все потому, что сейчас он сидел, облокотившись не на колесо повозки, а на сундук с сокровищами, цена которых превышала цену его собственной безумно долгой жизни.

Некогда он, подобно Соларусу, управлял городами и даже пытался объединить их в небольшую, но стабильную страну — два столетия бесплодных усилий и еще столетие безразличного наблюдения, как его империя, построенная на силе и ловкости, рушится в бездну. В мире истинной магии, где ее владельцы действительно умели ей пользоваться, Роджер со своими способностями мог иметь все шансы на успех, но этого не могло произойти в мире с элементами хаоса, где случайные маги-самоучки вырастали спонтанно тут и там, как грибы после дождя, где никому не нужные, не владеющие магией воины, собравшиеся в огромные банды, представляли для него реальную угрозу. Будучи великим правителем, если сравнивать с правителями того времени, он держал возле себя довольно сильных магов и пользовался их магией в своих целях, он содержал армию, перед которой открывались ворота любых городов, но ему постоянно приходилось удерживать стены собственной империи, и, когда он устал от всего этого и отпустил, — все рухнуло в кратчайшие сроки.

Он жил с разными женщинами, к которым не испытывал ничего, кроме влечения. Они были красивыми и не очень, умными и не очень, добрыми и не очень. Желание близости, как и желание жизни, накатывало волнами, и эти волны давно утопили все его чувства и залили весь его огонь. Но ни одна из тех женщин так и не родила ему ребенка, словно вместе с магией у него отобрали и жизнь, и способность продлить свой род. Когда-то он хотел, чтобы все страдали также, как и он, но почему-то сейчас, пройдя через все это, он никому бы не пожелал такой пытки. Если и существовал ад, то для Роджера он существовал прямо на Солидусе, и для этого ему не нужно было даже умирать. Но однажды он познакомился с Джофом, пришел в его дом и вскоре понял, что, возможно, его вечным мукам пришел конец.

Балда спал на спине, положив руку на секиру Джофа. Перед тем, как заснуть, он думал о запахе травы и дождя, и о том, почему Джоф не дал своей секире имя, как это делают все мало-мальски знаменитые воины, почему он даже своего коня называл просто конем. И единственный ответ, который приходил в голову, был связан с ним самим. Дать нормальное имя секире и лошади, но не дать его своему племяннику — это выходило за все разумные границы, а значит, в Джофе было достаточно много человечного, если все это не было обычным безразличием.