Станиславский - Елена Полякова

Владимир Иванович пишет об этом тактично, но достаточно укоризненно — пишет о том, что Станиславский должен был прогнать на репетиции два акта, а остановился на первом эпизоде. Пишет, что не хочет вмешательства Морозова в дела театра — эти дела они должны решать только вдвоем, в том единении, которое сопутствовало началу Художественного театра.

Люди, которые не нужны друг другу, в конце концов расстаются. Люди, необходимые друг другу, разойтись не могут. Станиславский и Немирович-Данченко необходимы друг другу. Когда Чехов — наконец-то! — дает театру новую пьесу, «Вишневый сад», они ставят ее вместе, как прежде.

В октябре 1903 года (горько жалуясь на «противного Брута») Станиславский пишет Чехову о только что полученной пьесе: «Я объявляю эту пьесу вне конкурса и не подлежащей критике. Кто ее не понимает, тот дурак. Это — мое искреннее убеждение. Играть в ней я буду с восхищением все, и если бы было возможно, хотел бы переиграть все роли, не исключая милой Шарлотты».

Репетируя с актером роль Соленого в «Трех сестрах», Станиславский привел неожиданное сравнение: Соленый чувствует себя в присутствии Ирины так же, как он сам — Станиславский — чувствует себя в присутствии Чехова. Он бывал у Чеховых в Дегтярном переулке и в «доме-комоде» на Садово-Кудринской. Он знал атмосферу этих простых квартир, где всегда было многолюдно, где за чайным столом сидели художники, поэты, никому неизвестные робко-восторженные поклонники таланта Чехова. Себя исполнитель ролей Астрова и Вершинина причислял к этим робким поклонникам: «…я чувствовал себя маленьким в присутствии знаменитости. Мне хотелось быть больше и умнее, чем меня создал бог, и потому я выбирал слова, старался говорить о важном и очень напоминал психопатку в присутствии кумира».

Станиславский подчеркивал, что «Антон Павлович по природе своей был театральный человек», и это их сближало. Еще больше сближала общность восприятия самой жизни, то совпадение ви́дения ее, которое и определило значение драматургии Чехова в сценическом прочтении Станиславского.

Это совпадение ви́дения, восприятия реальности воплотилось и в воспоминаниях Станиславского о Чехове — в описании облика писателя, деталей жизни (в Ялте «в полночь колокола звонили не так, как в Москве, пели тоже не так, а пасхи и куличи отзывались рахат-лукумом», — совершенно чеховское описание, сочетающее точность с лаконизмом).

Себя Станиславский видит в этих воспоминаниях неудачником, которого Чехов утешал после провала любительского выступления, и даже истинный триумф крымских спектаклей 1900 года вспоминает совершенно по-чеховски — как карикатуру, пародию на триумф: «После спектакля собралась публика. И только что я вышел на какую-то лесенку с зонтиком в руках, кто-то подхватил меня, кажется, это были гимназисты. Однако осилить меня не могли. Положение мое было действительно плачевное: гимназисты кричат, подняли одну мою ногу, а на другой я прыгал, так как меня тащили вперед, зонтик куда-то улетел, дождь лил, но объясниться не было возможности, так как все кричали „ура“. А сзади бежала жена и беспокоилась, что меня искалечат. К счастью, они скоро обессилели и выпустили меня, так что до подъезда гостиницы я дошел уже на обеих ногах. Но у самого подъезда они захотели еще что-то сделать и уложили меня на грязные ступеньки». (Событие это в изложении обычной газетной корреспонденции выглядит так: «К. С. Алексеева, беспрестанно подбрасывая его на руках… донесли до подъезда гостиницы».)

Это чеховское отношение к жизни воплощается в переписке 1902 года, когда Станиславский живет в аккуратном немецком курортном городе Франценсбаде, гуляет по ухоженным аллеям — большой, статный, с седыми волосами и черными бровями, а Чехов с Ольгой Леонардовной живут в Любимовке, сидят на балконе, где встречали восход Станиславский и Немирович-Данченко после первой беседы о будущем театре, гуляют по тем аллеям, где гуляли Алексеевы детьми. Ольга Леонардовна тяжело болела, и Станиславский предложил им провести жаркое время в Любимовке. Засыпал Чехова подробными письмами, где описывает «маманю», советует, как разместиться (лучше на первом этаже, потому что Чехову надо избегать лестниц, но внизу бывает сыровато, наверху же — всегда сухо). Наставлял, как обходиться с нерадивым работником Егором: «Антону Павловичу надо удить рыбу. Чувствую, что Егор забыл про лодку. Она существует, хотя, вероятно, в жалком виде. Скажите ему, чтоб ее спустили и поправили. Убрали ли балкон цветами? Если этого не сделали, мать будет в ужасе. Это традиция в нашем доме!! А традиции священны!!»

Описывает некие шуточные мемориальные доски, которые якобы увековечат пребывание в Любимовке Чеховых. На одной доске будет написано: «В сем доме жил и писал пьесу знаменитый русский писатель А. П. Чехов (муж О. Л. Книппер). В лето от P. X. 1902». На другой доске: «В сем доме получила исцеление знаменитая артистка русской сцены (добавим для рекламы: она служила в труппе Художественного театра, в коем Станиславский был актером и режиссером) О. Л. Книппер (жена А. П. Чехова)». Намеревается также огородить решетками «березку Чехова», «скамейку Книппер», полотенце А. Л. Вишневского: «Когда мы провалимся с театром, мы будем пускать за деньги осматривать наши места».

Совершенно «по-чеховски» изображает собственную размеренную жизнь в скучном Франценсбаде:

«…откровенно говоря, после Ибсена и разных возвышенных чувств приятно русскому человеку погрузиться в топкую грязь. Омывшись, я иду гулять туда… в горы… на высоту. Не правда ли? Прекрасный мотив для идейной пьесы с символом! Дальнейший день проходит среди целого цветника дам и барышень, и, вероятно, в эти минуты я испытываю то же чувство, которое ощущает козел, пущенный в огород. Увы, все мои молодые порывы скованы присутствием семьи и отсутствием запаса немецких слов в моем лексиконе. Их хватает только на утоление жажды, голода и других мещанских потребностей, но едва коснется речь чего-нибудь возвышенного, я становлюсь глупым и немым и испытываю муки Тантала».

Станиславский увлечен не только драматургией Чехова — увлечен им самим, любит его образ жизни, его отношение к жизни и надеется, что в Ялте (а может быть, и в Москве, если улучшится здоровье писателя) будут написаны новые и новые пьесы, еще более совершенные, чем «Вишневый сад», который он считает лучшей пьесой «милого Антона Павловича».

Работает над ней с увлечением неослабевающим. Работает вместе с Владимиром Ивановичем; конечно же, пишет «партитуру-роман», где подробны описания комнат в старом помещичьем доме, летнего рассвета и летних сумерек, суеты, предшествующей приезду хозяев усадьбы, и суеты, сопутствующей их отъезду.

Он видит дом разрушающимся, ветхим, слишком просторным для скудеющих бар; старая мебель, покрытая чехлами, которые имеют вид неких саванов; с потолка иногда падают куски штукатурки (конечно, эта деталь не была использована в спектакле). Он упорно спрашивает автора:

«…не должен ли быть дом довольно или даже очень ветх? Лопахин говорит, что он снесет его. Значит, он действительно никуда не годится…

Дом деревянный или каменный? Может быть, средина каменная, а бока деревянные? Может быть, низ каменный, а верх деревянный? Еще одно недоразумение. В третьем акте виден зал, а в четвертом сказано: зал в нижнем этаже. Итак, их два?

Летом я записал фонографом рожок пастуха. Того самого, которого Вы любили в Любимовке. Вышло чудесно, и теперь этот валик очень пригодится».

Автор отвечает столь же подробно:

«Дорогой Константин Сергеевич, дом в пьесе двухэтажный, большой. Ведь там же, в III акте, говорится про лестницу вниз.

…Дом должен быть большой, солидный; деревянный (вроде Аксаковского, который, кажется, известен С. Т. Морозову), или каменный, это все равно. Он очень стар и велик, дачники таких домов не нанимают; такие дома обыкновенно ломают и материал пускают на постройку дач. Мебель старинная, стильная, солидная; разорение и задолженность не коснулись обстановки.

Когда покупают такой дом, то рассуждают так: дешевле и легче построить новый поменьше, чем починить этот старый.

Ваш пастух играл хорошо. Это именно и нужно.

Отчего Вы так не любите „Юлия Цезаря“? А мне эта пьеса так нравится, и я с таким удовольствием посмотрю ее у Вас. Вероятно, играть не легко? Здесь, в Ялте, говорят о громаднейшем, небывалом успехе „Цезаря“, и я думаю, Вам долго еще придется играть сию пьесу при полных сборах».

Долго «противного Брута» играть не пришлось: спектакль, пользовавшийся действительно огромным успехом, требовал такого напряжения всего театрального коллектива, всей труппы, что через два года был снят с репертуара. А новой пьесе Чехова суждено идти десятки лет, сопутствовать переломам в жизни театра, великим рубежам в жизни России.