Знак Пути - Дмитрий Янковский

Ратибор медленно оглядел юношу, словно видел его впервые, потом сказал совершенно серьезно:

– Застава Муромца ближе всего – две сотни верст на восход от порогов. С ним и Лешак, они часто вместе. А вот Добрыня, раз его нет в Киеве, скорее всего поехал в Новгород, там у него дел выше шеи. Руслан, как говаривают, где-то в Авзацких горах, но сыскать и его можно, потому как такой богатырь после себя долгий след оставляет. Другие должны быть на польской границе, не случайно поляки сделали такой крюк на полудень, чтоб заставы обойти. До самых уличей доперлись, заразы. Ну, коль решился помочь, возьми на себя самое легкое, так надежней и краше для пользы дела. Муромца покликай. Я же пойду к польской границе. В Новгород я не ходок, холодно там, да и лес – не моя стихия.

– Я пойду в Новгород! – уверенно заявил Микулка.

– Вот уж нет… – тяжело вздохнул Ратибор. – Ты хоть и неопытный как осенний цыпленок, а тебе как раз таки надо в Киев. Ты ведь сам богатырь! Твоя силища там как раз к месту будет. Сершхана тоже никуда не пущу, он огнем швыряться мастак. Руки зажили?

– Зажили… – скривившись выставил ладони Сершхан. – Белоянова мазь заживляет быстрее собачьей слюны.

– Вот и славно. За Микулой присмотри, ладно?

– Да что вы со мной носитесь, словно с маленьким? – не на шутку рассердился паренек. – Не хуже вас за себя постою.

– Ну… В этом никто не сомневается… – усмехнулся стрелок.

– В Новгород пойду я… – чуть слышно шепнул Волк. – Мне ведь по лесу, что вам по дороге.

Стрелок только кивнул, он не хотел показывать радость, чтоб не сочли торжеством победителя, но гордость за соратника наполнила душу живым огнем.

– Я бы мог за Русланом сходить… – просящим голосом молвил Сершхан. – Я ж те места знаю не хуже пальцев на руке. Найду быстрее, чем любой из вас. А мои уменья Киеву все равно не понадобятся раньше, чем прибудут богатыри.

– Тоже верно… – задумался Ратибор. – Вот только Микула… Не обижайся! Но боюсь я тебя одного оставлять. Ты слишком… добрый. Обязательно ввяжешься в драку за никчемную девку или столетнего старика.

– Девки не бывают никчемными… – огрызнулся паренек. – А старики хранят мудрость веков. Не у всех же такие мечи, как у нас.

– Вот-вот, я как раз этого и боюсь. Но кого с тобой ни оставь, все одно получается дырка – либо в Новгород идти некому, либо к Руслану. А как выбирать между ним и Добрыней? Оба стоят один другого… Да ни кто лишним не будет! И так народу меньше, чем слез у кота.

Все серьезно задумались, только весла плескались в зеленой воде, да ветер посвистывал мачтой.

– Можно не идти в сторону польских земель. – почесав голову, предложил Сершхан. – Из очень сильных там никого, а с Микулой действительно кого-то оставить надо. И знаете… Лучше нашего стрелка за ним никто не присмотрит!

– Ну вот еще! Няньку из меня рядите? – сморщился Ратибор.

– А кто тут говорил о собственной чести и чести Руси? – рассмеялся Волк. – Чья дороже?

Ратибор сплюнул в воду, но не нашелся чего ответить – как ни крути, а все решено с большей пользой для дела.

– Ладно, – закончил он. – Дойдем до порогов, а там каждый в свою сторону. Не думаю, что поляки поставят заставы так далеко от Киева.

4.

Последние знойные дни уходящего лета… Короткая, удивительная пора, когда ласковая водица хрустальных озер отражает безмерную синь небес, воздух тяжелеет от аромата ярких цветов и душистых, набравшихся сока трав. Капризный ветер срывает с ветвей серебристое кружево паутинок и несет их далеко-далеко, в неведомые страны, затянутые зыбким, призрачным туманом, клубящимся над самым краем земли. Волхвы говорят, что по их полету можно предсказывать будущее, потому что именно там, за высокими горами и быстрыми реками, в странах, сплошь населенных колдунами и страшными чудищами, оно, это будущее, и рождается. Но темны глубины его, темнее самых глубоких колодцев, из которых, говорят, в самый солнечный день видны жутковатые, лохматые звезды. Только обладающий несгибаемой волей может разглядеть замысловатую вязь письма, которым Боги вырисовывают очертания грядущего, только самые терпеливые могут постичь его суть.

И если бы Ратибор был хоть чуть терпеливее, он может быть и смог угадать, как плотно и как далеко от Киева расставили поляки свои заставы. Тогда бы не нарвались нынешней ночью… Хорошо хоть ноги смогли унесть!

Стрелок поморщившись тронул рассеченную щеку и настороженно натянул поводья, разглядев, что узкая лесная тропинка обрывается неоглядным полем желтой колосящейся ржи. Его конь неохотно остановился, но позади еще постукивал подковами Ветерок, неся в седле сонного, словно сытый кот, Микулку. Ратибор поднял руку и мягкий стук позади стих, сменившись затейливой, неразборчивой руганью всадника. Микулка учился быстро, за три седьмицы, проведенные вдвоем с более опытным другом, он научился сплетать слова в такие затейливые речевые узоры, что Боги кисло морщились в небесах.

– Что там еще за беда? – наконец выстроил он осмысленную фразу.

– Снова лес кончился… Поле кругом, чтоб его… – безнадежно махнул Ратибор Теплый Ветер. – И так уже на заход от Киева с полсотни верст крюканули. Куда еще? Надо богатырей ждать!

– Не пойдет! – Микулка сорвал дубовый лист и задумчиво пожевал вяжущую мякоть. – Богатырям и так работы выше макушки, а если враг еще в городе запрется, так беды не миновать. К их приходу мы должны быть в Киеве, хоть кровь из носу!

– Не пройдем! Только загинем зазря. Ты же видал, как они стоят… Стена, не люди! Доспехи такие, что стрела с трудом прошибает. Так это моя стрела! А из обычного лука, все равно что по спине ладошкой, честное слово… Тут бы твой лук… – мечтательно закончил стрелок.

– А чего, надо будет сварганить. Тетива теперь есть… – паренек грустно улыбнулся, чувствуя под рубахой теплую, туго свитую косу.

– Это как-нить потом. Сейчас надо думать о том, как проехать.

Лес зашумел вершинами, налетевший ветер погнал по хлебному полю широкие волны, как по синему морю и, только он стих, стала слышаться бесконечная песня, какую девки поют в часы жатвы. Враг, не враг, а они работают… Хоть весь мир вверх ногами перевернется. Не было поляков, пришли, вышибут их снова, а хлеб – он всему голова! Без него ни на войне, ни в миру радости нету.

– За полем наверняка дозор. – задумчиво растрепал волосы Ратибор. – В поле бы не оставили, могут спалить. Значит по скарне пройдем дальше, а там не знаю… Может попадется речушка какая малоприметная, может забытый овражек… Не может же быть, чтоб не осталось такой дырки, в которую мы без масла пролезем.

– Овражек… – Микулка тронул пятками Ветерка и подъехал вплотную к соратнику. – А ведь тот герой говорил про Собачий Овраг! Чего же мы медлим?!

– Умом тронулся? Да в том овраге и заставу не поставили потому, что людям туда входу нет – от любой рати только кости останутся.

– Собачек испужался? – усмехнулся паренек.

– Собачек… Ты сам там бывал? Вот и помолчи… Смерть там. Страшная, клыкастая, лохматая, не знающая ни жалости, ни отступлений. Дикие псы… Их сотни, тысячи, целое воинство. Жрут друг друга, диких козлов, крыс тоже жрут, которых там вовсе без счету. А крысы жрут дохлых псов, так что все они там в довольстве и сытости. Козлы тоже в довольстве, трава в том овраге густая, ногами не топтаная. Такие вот дела…

– А овраг-то большой? Может проскочим?

– Да он только зовется оврагом со стародавних времен. А ныне там яр, даже балка. Глубоченная и длиннющая – верст двадцать. С хвостиком.

– Балка с хвостиком?

– Да там все с хвостами… – сплюнул Ратибор. – И псы, и козлы, и крысы… А то, что без хвостов, вроде нас, там не уживается, видать.

– Хреновое место… – довольно кивнул Микулка. – К вечеру доберемся?

– Ты точно, умом тронулся. – не менее довольно улыбнулся Ратибор, пуская коня в колосистое поле.

Кони слегка одурели от густого запаха вызревшей ржи, глаза на выкате, слюни до самых копыт, Микулка еле сдерживал хохот, глядя на них.

– Давай конячек отпустим хоть не на долго! – предложил он стрелку. – Пусть поедят, а то век нам не простят, еще и возить откажутся.

Впереди колосилось огромное желтое поле, только далеко на севере виднелись верхушки темного леса, да на востоке грустно склонили зеленые головы белые березки. И столь же красивые, как эти белотелые деревца, жали хлеб три ясноглазые девицы, явно не мужние, пели долгую переливчатую песню об этом поле, о суженном, что ушел воевать и о тяжкой девичьей доле. Одна чуть ли не поджигала поле огненно-рыжими волосами, другая смуглая, крепкая, черноволосая, с таким стройным станом, что душа невольно замирала, на такую красу глядучи. Третья совсем молодая, весен пятнадцать, курносая, раскидала по белому платью русые косы.

Работницы перепугались не на шутку, увидав выехавших из густого леса витязей – страшные, со всклоченными волосами, изодранные и израненные, а у того, что постарше, на щеках такая щетина, что с досок можно шероховатость снимать.