Главная улица - Синклер Льюис

Во время своего первого визита к Кенникотам Вайда половиной души была рада приветствовать усердного товарища по чтению. Другая же половина томилась желанием выяснить, известно ли Кэрол что-нибудь о прежнем интересе Кенникота к ней самой. Она убедилась, что Кэрол и не подозревает о том, что ее муж когда — либо прикасался к другой женщине. Кэрол была занимательным, наивным, ученым ребенком. Оживленно описывая великие заслуги Танатопсиса и рассыпая Кэрол комплименты как опытной библиотекарше, Вайда фантазировала, будто эта девушка — ребенок, родившийся у нее и Кенникота. И в этой символике она нашла успокоение, которого жаждала уже много месяцев.

Но, придя домой после ужина с Кенникотами и Гаем Поллоком, она вдруг, и с наслаждением, отбросила свое смирение. Влетев в комнату, она швырнула шляпу на постель и заговорила сама с собой:

— Мне все равно! Я не хуже ее, разве на несколько лет старше. Я легка и подвижна, умею поговорить, и я уверена… До чего глупы мужчины! Я была бы в любви в десять раз более страстной, чем этот мечтательный младенец. И я так же хороша собой, как она!

Но когда она присела на край постели и взглянула на свои узкие бедра, весь ее задор испарился. Она начала оплакивать себя:

— Нет, куда мне! Господи, как мы обманываем себя! Я считаю себя одухотворенной. Я считаю, что у меня красивые ноги. Ничего подобного, ноги у меня, как палки! Какие и должны быть у старой девы. Отвратительно думать об этом! Я ненавижу эту дерзкую девчонку! Самовлюбленная кошка, принимающая его чувства как должное… Нет, она очаровательна!.. По-моему, она не должна так любезничать с Гаем Поллоком.

Около года Вайда любила Кэрол, стремилась — и не пыталась — проникнуть в подробности ее отношений с Кенникотом, умилялась ее пристрастию к забавам, например, к этим ребяческим вечеринкам, радовалась живости ее ума и, забывая о мистической связи между собой и ею, изрядно злилась на нее за то, что та вообразила себя социальным Мессией, явившимся спасти I о — фер-Прери. Эта сторона их взаимоотношений стала по прошествии года особенно часто выступать на первый план. «Не выношу людей, желающих все изменить сразу и без всяких усилий! — раздраженно думала она. — Вот я хлопочу и тружусь целых четыре года, отбирая способных учеников для дискуссий, и муштрую их, и пристаю к ним, чтобы они рылись в справочниках, и упрашиваю их выбирать темы — четыре года! — и все это для того, чтобы раз или два состоялись оживленные дискуссии! А она врывается к нам и хочет за один год превратить весь город в какой-то сусальный рай, где люди бросят все дела и будут только выращивать тюльпаны и распивать чаи. А между тем это и так милый, уютный городок!»

Такие вспышки повторялись после каждой новой кампании Кэрол, все равно — шла ли речь об улучшении программы Танатопсиса, о постановке пьесы Шоу или о новом здании для школы. Но она ни разу не выдала себя и каждый раз раскаивалась в своей враждебности.

Вайда от рождения и навсегда была реформатором, либералом. Она находила, что в деталях всегда возможны существенные усовершенствования, но в общем все на свете разумно, приятно и не подлежит изменению. Кэрол же, сама этого не сознавая, была революционеркой и потому носительницей созидательных идей. Такие идеи могут возникать только у разрушителя, у радикала, тогда как либерал считает, что вся основная созидательная работа уже проделана. Эта тайная противоположность взглядов еще больше, чем потеря воображаемой любви Кенникота, держала Вайду в состоянии постоянного раздражения, несмотря на продолжавшуюся уже несколько лет дружбу с Кэрол.

Однако рождение Хью вновь пробудило в Вайде хаос чувств. Она негодовала на Кэрол: неужели ей мало было родить Кенникоту ребенка? Она признавала, что Кэрол, по-видимому, очень любит малютку и безукоризненно заботится о нем, но теперь, вдруг начав отождествлять себя с Кенникотом, она находила, что ей приходится слишком страдать от непостоянства Кэрол.

Она вспоминала других женщин, приезжавших «извне» и не оценивших Гофер-Прери. Вспоминала жену священника, холодно принимавшую посетителей и будто бы сказавшую: «Право, я не выношу здешнего деревенски наивного богослужения!» А ведь было доподлинно известно, что она noA^aAbieaef под корсаж носовые платки, — город прямо хохотал над ней. Конечно, от нее и от священника постарались избавиться в очень скором времени.

Потом была еще таинственная женщина с крашеными волосами и подведенными бровями. Она носила английские костюмы в обтяжку, душилась крепкими, с запахом мускуса, духами, флиртовала с мужчинами и выуживала у них деньги взаймы на какую-то свою тяжбу. Она высмеяла Вайду, что-то читавшую на школьном вечере, и уехала, не уплатив по счету в гостинице, не считая еще трехсот долларов долга разным лицам.

Вайда уверяла себя, что любит Кэрол, и тем не менее с каким-то тайным удовлетворением сравнивала ее с этими хулителями города.

II

Вайда наслаждалась пением Рэйми Вузерспуна в епископальном хоре. Она обстоятельно беседовала с ним о погоде на методистских собраниях и в галантерейном магазине. Но по-настоящему узнала она его, лишь поселившись в пансионе миссис Гэрри. Это было через пять лет после ее истории с Кенникотом. Ей было тридцать девять, Рэйми, может быть, на год меньше.

Она вполне искренне говорила ему:

— Ах, чего только не могли бы вы достигнуть с вашим умом, и тактом, и вашим божественным голосом! Вы были так хороши в «Девчонке из Канкаки»; перед вами я почувствовала себя совсем глупой. Пойди вы на сцену, вы наверняка имели бы успех в Миннеаполисе. Но все-таки я не жалею, что вы остаетесь в торговом деле. Это подлинно созидательная деятельность.

— Вы серьезно так думаете? — вздыхал Рэйми, держа в руках соусник с яблочной подливкой.

Так они оба впервые в жизни обрели один в другом собеседника, с которым можно было отвести душу. Они смотрели свысока на банковского клерка Уиллиса Вудфорда и его суетливую, поглощенную детьми жену, на молчаливую чету Кэссов, на вульгарного коммивояжера и на остальных малоинтеллигентных столовников миссис Гэрри. Вайда и Рэйми сидели друг против друга. Они долго не вставали из-за стола. Они были приятно поражены одинаковостью своих убеждений.

— Люди вроде Сэма Кларка и Гарри Хэйдока несерьезно относятся к музыке, живописи, церковному красноречию и действительно художественным кинофильмам. Но, с другой стороны, люди вроде Кэрол Кенникот придают искусству слишком большое значение. Надо ценить красивые вещи, но в то же время надо оставаться практичным, смотреть на жизнь практически.

Улыбаясь и передавая друг другу маринад на блюде из литого стекла через стол, накрытый реденькой, но озаренной светом их новой дружбы скатертью, Вайда и Рэйми говорили о Кэрол, о том, как ей к лицу розовая шляпка, и какая она, Кэрол, милая, и какие прелестные туфельки продал ей Рэйми, и как она заблуждается, думая, будто в школе не нужна строгая дисциплина, как мило она держится в галантерейном магазине, и какие дикие мысли без конца приходят ей в голову, за ними просто не уследить, честно говоря, она действует на нервы.

Потом говорили о том, какую прекрасную витрину мужских сорочек устроил в магазине Рэйми, и как хорошо он пел в церкви в прошлое воскресенье, хотя теперь нет таких сольных партий, как «Златой Иерусалим», и о том, как Рэйми осадил Хуаниту, когда она пришла в магазин, начала совать нос не в свое дело, а он ей чуть не прямо сказал, что напрасно она из кожи лезет, старается казаться умной и говорит то, чего не думает, да и вообще, если ей или Гарри не нравится, как Рэйми ведет отделение обуви, он может и уйти.

Потом — о новом кружевном жабо Вайды, в котором, по ее мнению, она выглядит тридцатидвухлетней, а по мнению Рэйми — двадцатидвухлетней, о ее замысле устроить небольшой спектакль в Дискуссионном клубе при школе и о том, как трудно заставить младших мальчиков хорошо вести себя на спортивной площадке, когда среди них затесался такой взрослый болван, как Сай Богарт.

Говорили о почтовой открытке, полученной миссис Кэсс от миссис Доусон из Пасадены, где в феврале цветут на открытом воздухе розы, о том, что четвертый пассажирский отходит теперь немного позже, о том, что доктор Гулд носится как угорелый на машине, о том, что почти все здесь носятся как угорелые на машинах и что нелепо предполагать, будто социалисты могли бы продержаться у власти более полугода, если бы им представился случай проверить на деле свои теории, и о том, что Кэрол, как сумасшедшая, перескакивает с предмета на предмет.

Когда-то Вайда представляла себе Рэйми худощавым человеком в очках, с унылым, вытянутым лицом и бесцветными, жесткими волосами. Теперь она заметила, что у него энергичный подбородок, что его длинные руки подвижны и белы и что его доверчивые глаза указывают на целомудренный образ жизни. Она стала называть его «Рэй» и превозносила его бескорыстие и рассудительность всякий раз, как Хуанита Хэйдок или Рита Саймонс начинали отпускать шутки на его счет у «Веселых семнадцати».