Духовная культура средневековой Руси - А. И. Клибанов

Общее житие и братолюбство привлекали Пересветова в качестве идеальной нормы отношений, которой, однако, он не придавал всеобщего и обязательного значения, разве лишь значение примера, подаваемого монашеством прочему «христианскому роду». Пересветов не разделял отношения своих современников–еретиков к институту церкви и монашества, не отвергал самих по себе икон, святых, мощей и т. д. и т. п., в чем еретики усматривали идолопоклонство. Но и для него иконы, забрызганные слезами и кровью, — не иконы; храмы, в которых кланяются, «как трава по ветру», — не храмы; святыни православия, чуждого страданиям народа, — не святыни. «Глас с небеси» со всей прямотой разъяснил патриарху, что такая церковь и такая вера ему не нужны, им осуждены и что от церквей, образов, почитаемых угодников он «всю есми свою святыню к себе на небо взял». Надолго? Сроки не определены: «…доколе будет мое святое милосердие опять во Иерусалиме и во Цариграде»[554]. Итак, не в принципе, а сейчас иконы — кумиры, а храмы — капища, в отличие от того, что проповедовал современник Пересветова Феодосий Косой, а до него новгородские, псковские, московские, тверские еретики. Бог глух к такой церкви, но чуток к страдающему человеку: «Да та же неповинная кровь и слезы столпом ко Господу Богу на небо с великою жалобою шла»[555]. «Столпу» слез и крови Бог равно отворяет небо, как и огненному столпу своей святыни, исшедшему от земли. Оставшиеся церковь и вера бездушны, тем самым мертвы. Ничего иного не утверждали еретики второй половины XV — начала XVI в., как и их преемники в середине века Матвей Башкин и Феодосий Косой. Но еретическая критика шла дальше, утверждая, что авторитарная, охолопливающая, внешнеобрядовая вера и не может быть иной, как верой бездушной и мертвой, что она и не заключала в себе святыни и ни при каких условиях не может сделаться верой живой.

Грань, отделяющая Пересветова от еретиков, в том, что для них святыней является внутренний мир самого человека как «храма Божьего». Позиция Пересветова в этом кардинальном вопросе не закрывала выходы и в область еретических понятий о вере. Всецело на сторону индивидуалистической концепции — реформационной концепции веры — он тем не менее не перешел. Другой мир идейных ценностей оставался для него значимым — он сполна выразился в его представлении об отшествии Святого Духа от православной церкви и веры во время осады турками Царьграда. Ушла «Правда», с ней и Святой Дух. Это представление близко народному варианту христианства, каковой и был христианством земной правды: земля Божья, труд благословен участием в нем Христа и апостолов, порабощение — дело дьявола. Вряд ли эти бесхитростные представления устраивали Пересветова. Знал он много больше, чем простые люди, толковавшие Евангелие на свой крестьянский лад, больше понимал, дальше видел, но и в виду имел не народные интересы. Пересветов возвысит человека, но и с традиционными представлениями вполне не расстанется.

С этими предварительными замечаниями мы перейдем к рассмотрению социальных идей Пересветова.

Для критики состояния порабощенности он использует апокриф о рукописании Адама: «Коли Адама Господь Бог выгнал из раю, а он заповедь Божию переступил, и тогда дьявол его искусил, и запись на него взял. И Адам было вовеки погинул, и Господь милосердие свое учинил волною страстию своею и Адама извел изо ада и запись изодрал». Здесь Пересветов выводит свободу, милостиво дарованную Христом, за рамки каких‑либо локальных и временных ограничений. Но текст этот переходит сразу в следующий: «Един Бог над всем светом, то есть которые записывают в работу вовеки, прелщают, и дияволу угождают, и которые прелщаются для светлыя ризы да вовеки записываются в работу, те оба погибают вовеки»[556].

Подчеркнутая универсальность дара свободы по отношению к следующему за этим выводу представляется неуместной: дар свободы отнесен к одной категории зависимости — холопству. Для ограниченной этим социальным контингентом свободы, пожалуй, неуместно было не только акцентировать внимание на универсальности ее дара, но и вообще привлекать апокриф об адамовом рукописании — он с трудом поддается обуженному прочтению. Правда, в лице холопов был представлен наиболее социально активный слой населения[557]. Хотел ли Пересветов дать выход социально–активной силе на поприще деятельности? Предпочитал ли удовлетворить прямые интересы холопов, дабы лишить их социально–активной роли? Рассуждение Пересветова оставляет впечатление недоговоренности. Содержится оно в его «Большой челобитной». То же впечатление не покидает при чтении «Сказания о Магмет–султане». Имеется в виду следующее рассуждение Пересветова: «Фараон царь был поработил израилтян, и Бог на него разгневался своим святым неутолимым гневом, да потопил его Черным морем». Это слова Магмета- султана, обращенные к своим вельможам. Они служат аргументации трех распоряжений Магмета. Первое: «…во всем царстве дал волно служити у велмож своих, кому ни буди. А не велел их прикабаливати, ни прихолопити, а служити им доброволно». Второе: «Да велел пред собя книги принести полныя и докладныя да велел их огнем пожещи». Третье: «А полоняником учинил урок, доколе кому робить, в седмь лет выробится, и в силах девять лет»[558].

К этой теме Пересветов обращается и в «Большой челобитной»: «А того греки забыли, яко знамение Господь Бог показал над Фараоном, царем египетским, — морем потопил его да и велмож его для того, что был он израилтян поработил»[559]. Мировоззрение Пересветова знает одну Правду, но его литературное творчество варьирует Правду в зависимости от того, имеется ли в виду «исторический прецедент», каковым выступает Магмет–султан, или реальный адресат — царь Иван IV.

Рассуждение о Божьей каре, свершившейся над фараоном, в «Большой челобитной» носит общий характер, в «Сказании о Магмет–султане» оно раскрыто и конкретизировано. Пересветов показывает себя автором осторожным и осмотрительным, опасающимся быть «пойманным на слове». Его адресату представляется возможность выбора между широкими и далеко идущими решениями острых социальных проблем и их ограниченными решениями.

Можно выбрать между универсальными решениями, напрашивающимися из апокрифа об адамовом рукописании, и их ограниченным вариантом. Между опытом решения «фараоновой проблемы» Магмет–султаном и общеморальной, мало к чему обязывающей формулировкой той же проблемы в «Большой челобитной». Пересветов умел и не договаривать Правду. Не договаривал он ее и в рассуждении Магмет–султана, когда тот на основании «христианских книг» и стремясь избежать судьбы фараона (тоже на основании «христианских книг») определил сроки освобождения «полоняников». Надо думать, Пересветов и сам заглядывал в «христианские книги», по крайней мере в те их тексты, которыми аргументировал свои взгляды. Он не мог не знать, что освобождению после шести лет работы (на седьмой год) подлежали, согласно «христианским книгам», не полоняники: пророк Иеремия, обращаясь к господствующим верхам Израиля, говорил: «Як ся скончает 7 лет да пустиши брата своего жидовина, еже продан ее в тебе. Да ти делает шесть лет и да отпустиши и свобод»[560]. Знал это Пересветов, как и то, что слово «полоняник» употреблялось в русском языке неоднозначно. «Полоняником» назывался и порабощенный, и узник, а не только военнопленный. Многозначность слова устраивала Пересветова. Как и другие публицисты феодального периода, он укрывался божественным Логосом — щитом, который дала эпоха, но маневрировал идеологическими «щитами» собственного изделия.

Мы придаем важное значение другому: мотив фараонова ига, как и связанное с ним обращение к социальному законодательству Ветхого завета (освобождение от зависимости в так называемые «юбилейные годы»), пущен был в оборот западноевропейскими еретическими движениями и на всем протяжении времени по XVII в. включительно применялся в качестве орудия антифеодальной борьбы. В середине XVII в. левеллеры декларировали «властям Англии и всем властям в мире»: «Тот, кто в древности освободил Израиль от фараона и до сих пор обладает тем же могуществом, ему мы доверяем и ему мы служим…«[561].

Так было и в России. Текст из Иеремии, приведенный выше, мы цитировали по сборнику библейских пророчеств, переписанному еретиком начала XV в. Иваном Черным, и именно этот текст выделен им среди других. Избавление от фараонова ига как оправдание борьбы против рабства фигурирует в беседе последователей еретика середины XVI в. Феодосия Косого с Зиновием Отенским. Этот же мотив использует в XVIII в. соратник Пугачева Иван Грязнов. Мысль Пересветова снова заходила в зону крамольных идей времени. Его сдержанность и осторожность — знак того, что он сознавал их взрывоопас- ность, но «взрыва» не хотел. У Пересветова была позитивная социально–политическая программа, его проекты преобразований охватывали многие сферы государственной жизни. Однако же программа эта не исчерпывает понятия Правды, о которой им сказано: «Правды силнее в Божественном его (Бога. — А. К.) Писании нет»[562]. И не только в «Божественном Писании», но и во всей Вселенной: «Истинная правда Христос есть, сияет на все небесныя высоты и на земныя широты и на преисподняя глубины…«[563]