Обручённая - Вальтер Скотт

Говоря это, он быстрыми и решительными шагами перешел мост и поднялся на холм на противоположной его стороне; некоторое время он созерцал открывшуюся с холма картину — реку, отражавшую краски закатного неба, деревья, уже радовавшие взор и печалившие сердце золотыми тонами осени, темные стены и башни замка, на которых по временам вспыхивали искры; это оружие часового отражало лучи заходящего солнца.

Лицо менестреля, до тех пор мрачное и озабоченное, казалось, смягчилось при виде этой мирной картины. Он распахнул свой плащ паломника, так что из-под его темных складок стала видна одежда менестреля. Взяв свою лютню, он то наигрывал валлийскую мелодию, то пел песню, которую мы можем привести лишь в отрывках и в переводе с древнего языка, на котором она пелась; это — та символическая поэзия, которую Талиесин, Ллеварх Хэн и другие барды, вероятно, унаследовали от друидов.

Я спросил мою арфу: кто порвал твои струны?Она ответила: тот кривой палец, над которым я посмеялась.Серебряное лезвие гнется, но стальное выдержит все.Добро забывается, живет только месть.Сладкий вкус меда на устах недолог,Но долго жжет их горечь Польши.Ягненка ведут на бойню, а волк рыщет в горах.Добро забывается, живет только месть.Я спросил раскаленное железо, сверкавшее на наковальне;Отчего ты светишься дольше, чем головня?Моя родина — темные недра земли, а не зеленый лес.Добро забывается, живет только месть.Я спросил у дуба: отчего его ветви засохли и подобны оленьим рогам?Он показал мне малого червя, подточившего его корни.Мальчик, помня полученные побои, открыл ночью калитку замка.Добро забывается, живет только месть.Молния сжигает храм, хоть он высился до облаков;Буря топит суда, хоть паруса их могучи.На вершине славы ты падешь от ничтожнейшего из врагов твоих.Добро забывается, живет только месть.

Следовали и другие причудливые образы, из которых каждый имел некую, пусть отдаленную, связь с главной темой, завершавшей каждую строфу подобно припеву; так что песнь была чем-то вроде музыкальной пьесы, в которой прихотливые вариации вновь и вновь возвращаются к основной, простой мелодии и служат лишь ее украшению.

Пока менестрель пел, взгляд его был устремлен на мост и окружавшую его местность; но когда, заканчивая свою песнь, он взглянул на отдаленные башни замка Печальный Дозор, то увидел, что ворота замка открыты и у внешних его ограждений собралась стража и слуги, точно готовился поход или же должно было появиться некое важное лицо. Затем, оглянувшись вокруг себя, он обнаружил, что и вся равнина, безлюдная, когда он сел на серый камень, откуда глядел на нее, теперь наполнялась людьми.

Пока он был погружен в задумчивость, по обоим берегам реки собирались поодиночке или группами мужчины, женщины и дети; и все медлили, словно в ожидании некоего зрелища. Большое оживление заметил он также возле фламандских сукновален, которые были ему хорошо видны, хотя и расположены были дальше. Казалось, что там собирается процессия; и она вскоре выступила, под звуки труб, барабанов и других музыкальных инструментов, и в большом порядке приблизилась к тому месту, где сидел Видаль.

Как видно, событие предстояло мирное; ибо впереди процессии, сразу вслед за незатейливым оркестром, выступали рядами, по двое и по трое, седобородые старцы фламандского поселения в опрятной домотканой одежде, опираясь на посохи и своим степенным шагом определяя движение всей процессии. За фламандскими патриархами следовал Уилкин Флэммок на своем могучем боевом коне, в полном вооружении и в доспехах, но без шлема, словно вассал, готовый к воинской службе своему господину. За ним в боевом порядке шел цвет маленькой колонии, тридцать отлично вооруженных воинов; их ровный шаг, так же как и начищенные, сверкающие доспехи, указывал на порядок и дисциплину, пусть им и недоставало пылкости французских солдат, вызывающего вида, которым отличаются англичане, или исступления тогдашних валлийцев. Далее шли женщины и девушки колонии, а затем дети — с теми же круглыми лицами, серьезными взглядами и важной поступью, что и у родителей; наконец, замыкая шествие, шли юноши от четырнадцати до двадцати лет, вооруженные легкими копьями, луками и тому подобным оружием, подходящим для их возраста.

Процессия обошла подножие холма или насыпи, где сидел менестрель; все тем же медленным и мерным шагом она перешла мост и выстроилась в две шеренги, лицом друг к другу, словно собиралась встретить некую важную особу или присутствовать при какой-то церемонии. Флэммок остался с краю этого двойного ряда своих соотечественников и спокойно, но усердно занялся какими-то приготовлениями.

Тем временем вокруг них начали собираться самые различные зрители, привлеченные по-видимому простым любопытством. Все они образовали пеструю толпу у дальнего конца моста, то есть того, что был ближе к замку. Мимо камня, на котором сидел Видаль, совсем близко прошли два английских крестьянина.

— Не споешь ли ты нам песню, менестрель? — попросил один из них. — И вот тебе за труды, — добавил он, бросая в его шапку мелкую серебряную монету.

— Я связан обетом, — ответил менестрель, — и сейчас не могу заниматься моим веселым ремеслом.

— А может, ты чересчур горд, чтобы петь для простых английских мужиков? — сказал старший из двух крестьян. — Ты что-то говоришь на норманнский лад.

— Монету все же возьми, — сказал младший. — Пусть она достается паломнику, раз менестрель не хочет ее заработать.

— Прошу тебя, оставь свое даяние при себе, добрый человек, — ответил Видаль. — Я в нем не нуждаюсь. А вместо того скажи, будь добр, что происходит там, впереди?

— Ты разве не знаешь, что к нам вернулся наш коннетабль де Лэси? И что он намерен сегодня торжественно облечь фламандских ткачей всеми правами и привилегиями, какие им даровал Генрих Анжуйский? Если бы жив был король Эдуард Исповедник, фламандские плуты получили бы вместо этого два столба с перекладиной. Однако ж поспешим, сосед, не то мы пропустим всю забаву.

Сказав это, они стали спускаться с холма.

Видаль устремил взгляд на ворота замка; колыхание знамен, съезжавшиеся всадники, хотя на таком отдалении видимые неясно, все указывало, что ожидается выезд весьма важного лица в сопровождении большой свиты. О том же говорили торжественные фанфары, доносившиеся издали. Затем, по облачкам пыли, которые стали вздыматься между замком и мостом, и по звукам труб, все более близким, Видаль понял, что шествие направляется в его сторону.

Он не мог решить, оставаться ли на прежнем месте, откуда, хотя бы издали, можно было видеть все происходившее, или смешаться с толпой, собравшейся справа и слева от моста, по обе стороны прохода, охраняемого вооруженными фламандцами.

Мимо Видаля поспешно проскользнул монах; на вопрос Видаля о причине происходящего он пробормотал из-под своего капюшона, что коннетабль де Лэси вступает в должность и первым его делом будет вручение фламандцам королевской хартии, подтверждающей их права и привилегии.

— Как видно, он очень спешит утвердиться в своей должности, — сказал менестрель.

— Кто получил в руки меч, тому не терпится вынуть его из ножен, — ответил монах и добавил еще что-то, чего менестрель не разобрал; ибо отец Альдрованд не оправился еще от увечья, нанесенного ему во время осады.

Однако Видаль понял, что он намерен пробиться к коннетаблю, чтобы просить милости или заступничества.

— Я тоже хочу приблизиться к нему, — внезапно сказал Рено Видаль, поднимаясь со своего камня.

— Тогда следуй за мной, — прошепелявил монах, — меня фламандцы узнают и пропустят.

Однако, будучи в немилости, отец Альдрованд не имел уже того влияния, на какое он рассчитывал; их затерли в толпе и оттеснили друг от друга.

Зато Видаля узнали английские крестьяне, заговорившие с ним незадолго до этого.

— А жонглировать ты умеешь, менестрель? — спросил один из них. — За это тебя могут щедро одарить. Наши норманнские господа любят жонглеров.

— Я умею делать только одну штуку, — ответил Видаль, — и сейчас покажу ее, если вы немного расступитесь.

Они освободили вокруг него немного места и стали ждать, пока он снимал шапку и стаскивал с себя кожаные гетры, оголив ноги и колени и оставшись в одних сандалиях; затем он повязал свои выгоревшие на солнце волосы пестрым платком и, сбросив верхнюю одежду, обнажил до самых плеч свои мускулистые руки.

Пока он занимал окружающих этими приготовлениями, в толпе произошло движение; раздались громкие звуки труб, на которые фламандцы откликнулись всеми своими музыкальными инструментами, а норманны и англичане возгласами «Да здравствует доблестный коннетабль!», «Помоги ему, Пресвятая Дева!». Все это возвещало о приближении коннетабля.