Неугомонная - Уильям Бойд

Наконец мы загрузили все в машину и попрощались. Йохен поцеловал бабушку. Когда я целовала маму, она держалась отстраненно, стояла как вкопанная. Все сегодня было слишком странным, лишенным смысла. Но нужно было сначала уехать, а уж потом разбираться с этими странностями.

— Ты будешь в городе на следующей неделе? — спросила я самым дружественным тоном, подумывая о том, что мы могли бы с ней пообедать вместе.

— Нет.

— Понятно. — Я открыла дверцу машины. — Пока, Сэл. Я позвоню.

Она потянулась ко мне и крепко обняла меня.

— До свидания, дорогая, — сказала мама, и я почувствовала ее сухие губы на своей щеке. Все это было очень странно, она обнимала меня приблизительно раз в три года.

Мы с Йохеном выехали из деревни молча.

— Ты хорошо провел время у бабушки?

— Типа того.

— Ты можешь объяснить толком?

— Ну, она была очень занята, все чего-то делала. Пилила что-то в гараже.

— Пилила? Что пилила?

— Я не знаю. Бабушка не разрешила мне войти. Но я слышал, что она пилила.

— Пилила?.. Она не показалась тебе другой? Ну, не как всегда?

— Ты можешь объяснить толком?

— Один — один. Она не показалась тебе нервной, взволнованной, раздраженной, странной?

— Бабушка всегда странная, разве ты не знаешь?

Мы подъехали к Оксфорду в сумерки. Я видела черные стаи грачей, поднимавшиеся с полей. Вечерний свет густел и расплывался у живых изгородей, а потемневший лес казался таким густым и непроходимым, словно деревья в нем были отлиты из металла. Я почувствовала, что головная боль ослабла, и посчитала это добрым знаком. Я вспомнила, что у меня в холодильнике есть бутылка «Мате розе». Субботний вечер, телевизор, пачка сигарет и бутылка «Мате розе»: разве можно придумать жизнь лучше?

Мы поужинали (никаких признаков появления Людгера и Ильзы не было) и посмотрели варьете по телевизору — плохие певцы, неуклюжие танцоры, — после чего я уложила Йохена в постель. Теперь можно выпить вина и выкурить пару сигарет. Но вместо этого я вымыла посуду и долго еще сидела в кухне с чашкой черного кофе, думая о матери и ее жизни.

В воскресенье утром я чувствовала себя почти на сто процентов лучше, но мыслями постоянно возвращалась к коттеджу и к странному поведению матери накануне: крайнее раздражение, паранойя, пища для пикника, нетипичные нежности… Что произошло? Куда она могла собираться с термосом и бутербродами, приготовленными с вечера, что подразумевало ранний старт? Если мама планировала поехать куда-нибудь, то почему не сказала мне об этом? А если она не хотела, чтобы я знала, то для чего было раскладывать все эти продукты на виду?

И тут я поняла.

Йохен принял новые поправки к своему воскресному расписанию с легкостью. В машине, чтобы скрасить время, мы распевали песни: «Один человек пошел косить», «Десять зеленых бутылок», «На складе квартирмейстера», «Счастливый путешественник», «Типеррери». Все эти песни мне пел отец, когда я была ребенком, его глубокий вибрирующий бас заполнял всю машину. У Йохена, как и у меня, ужасный голос — а слуха он лишен полностью — но мы пели дружно, с энтузиазмом, не взирая ни на что.

— Почему мы возвращаемся? — спросил сын между куплетами. — Мы никогда не возвращались на следующий день.

— Потому что я забыла спросить у бабушки кое-что.

— Могла бы позвонить ей по телефону.

— Нет, мне нужно поговорить с ней лицом к лицу.

— Думаю, что вы поссоритесь, — сказал он уныло.

— Нет, нет, не беспокойся. Мне просто нужно ее кое о чем спросить.

Но, как я и опасалась, машины не было, и дом был закрыт на замок. Я достала ключ из-под цветочного горшка, и мы зашли внутрь. Как и раньше, везде было аккуратно убрано, никаких следов паники или испуганной спешки. Я медленно прошлась по комнатам, все осмотрела. Я искала ключ к разгадке, аномалию, которую мать оставила для меня, и я нашла ее.

В эти душные жаркие ночи кому в здравом уме придет в голову топить камин в гостиной? Именно это сделала моя мать, в камине лежало несколько обугленных головешек, зола была еще теплой. Я присела перед камином на корточки и кочергой растолкала головешки, пытаясь найти следы сгоревшей бумаги — возможно, она уничтожала какие-то другие секреты — но никаких следов не было: вместо этого мое внимание привлек один из обгоревших кусков дерева. Я вытащила его каминными щипцами и промыла под краном в кухне — он зашипел, когда холодная вода смывала с него золу — и сразу стало видно блестящую текстуру вишневого дерева. Я обсушила его бумажными полотенцами. Ошибки не было, даже наполовину обгорев, этот кусок дерева напоминал часть приклада ружья, отпиленную у самого основания. Я пошла в гараж, где у матери стоял небольшой верстак и где она хранила свой садовый инструмент (всегда смазанный и аккуратно расставленный). На верстаке рядом с тисками лежала ножовка, а вокруг были рассыпаны завитки металлической стружки. Стволы были засунуты в пеньковый мешок из-под картофеля, лежавший под столом. Мама не очень-то позаботилась спрятать их, да и приклад скорее обгорел, нежели сгорел дотла. Я почувствовала слабость в животе: одна половина меня разрывалась от смеха, а другая — от желания немедленно облегчиться. Тут я поняла, что начинаю думать как мама: она хотела, чтобы я вернулась сюда в воскресенье утром и обнаружила, что она уехала, а теперь она ожидала от меня очевидного вывода.

К шести часам вечера я была в Лондоне. Йохена я оставила с Вероникой и Аврил. Моей единственной задачей было отыскать мать прежде, чем она убьет Лукаса Ромера. Я доехала на поезде до Паддингтона, а от Паддингтона на такси до Найтс-бриджа. Я вспомнила улицу, на которой, по словам матери, жил Ромер, но не смогла вспомнить номер дома: я попросила водителя довезти меня до самого конца Уолтон-Кресент. На моей карте Лондона ясно видна была Уолтон-стрит, которая вела к самому входу универмага «Харродс», а улица Уолтон-Кресент была за ней и примыкала к одному из ее концов. Я расплатилась с водителем в ста метрах от нее и пошла пешком, пытаясь все время думать так, как должна была думать мать, чтобы представить ее modus operandi.[49] «Прежде всего, — сказала я себе, — проверь все в округе».

На Уолтон-Кресент все пахло деньгами, высшим классом, привилегиями, уверенностью — но без всякой помпезности, утонченно и тихо. Все дома выглядели похожими друг на друга, пока не всмотришься в них внимательней. Здесь, напротив элегантной дуги четырехэтажных оштукатуренных домов кремового цвета, построенных в георгианском стиле, был общественный сад в форме полумесяца. Перед каждым из домов имелся собственный небольшой садик со стороны фасада — на втором этаже три огромных высоких окна выходили на балкон с кованой решеткой филигранной работы. Садики были хорошо ухожены и дерзко зелены, несмотря на запрет использования шлангов для полива; я рассмотрела карликовые хвойные деревца, розы, разные сорта ломоноса и достаточное количество покрытых мхом статуй, пока шла по этой дуге. Почти в каждом доме была установлена охранная сигнализация, а многие окна были закрыты ставнями или защищены подъемными решетками. На улице кроме меня почти никого не было, если не считать няню, которая везла коляску, да седовласого джентльмена, с педантичным удовольствием подстригавшего низкорослые кусты тиса. Напротив дома номер двадцать девять я увидела белый «аллегро» моей матери.

Я наклонилась и громко постучала в стекло. Она оглянулась, но, казалось, вовсе не была удивлена, увидев меня. С улыбкой потянулась, чтобы открыть дверь и впустить меня в машину. Я села рядом с ней.

— Что-то ты долго, — сказала мама. — Я давно уже жду тебя. Хотя все равно хорошо.

На ней был перламутрово-серый брючный костюм, волосы причесаны и блестели так, словно она только что от парикмахера. Мама накрасила губы, а ресницы были черными от туши.

Я с недовольной гримасой уселась на переднее сиденье. Мама успела сунуть мне бутерброд, прежде чем я стала нападать на нее.

— Что это?

— Лосось с огурцом. Лосось не из банки.

— А майонез?

— Немного, чуточку укропа.

Я взяла бутерброд и жадно откусила пару раз: неожиданно я почувствовала себя такой голодной, да и бутерброд был очень вкусным.

— На соседней улице есть паб, — сказала я. — Давай пойдем туда, выпьем и поговорим обо всем как следует. Имей в виду, я страшно перепугалась.

— Нет, я могу его пропустить, — возразила мама. — Воскресный вечер, он приедет откуда-нибудь из загорода — из своего дома или от друзей — он должен появиться не позже девяти.

— Я не позволю тебе убивать его. Я предупреждаю тебя, я…

— Не говори ерунду! — Мама рассмеялась. — Я просто хочу с ним переговорить.

Она положила руку на мое колено.

— Ты молодец, Руфь, дорогая, что догадалась, где я. Я удивлена и обрадована. Мне показалось, что так будет лучше — заставить тебя просчитать все самой, понимаешь? Мне не хотелось просить, чтобы ты приехала. Лучше было надавить на тебя. Я подумала, что ты догадаешься, ты ведь такая умница — но теперь я понимаю, что ты еще и по-другому умна.