Дом тишины - Орхан Памук

Нильгюн поспала, проснулась, лежала на диване и смотрела на книгу, которую держала в руках.

– Всегда мечтала болеть именно так, – сказала она. – Лежать и спокойно читать какую хочешь книгу.

– Ты ведь не больна, – сказал я. – С тобой все гораздо серьезнее. Вставай, я везу тебя в больницу.

Она не встала. Не обращая внимания на мои слова, она продолжала перечитывать «Отцов и детей» и сказала, что хочет почитать, как затворник, книжный червь, который не любит, когда его беспокоят из-за мелочей. Так я получил очередную возможность впустую проговорить еще некоторое время. На этот раз мне хотелось испугать ее смертью, и я начал употреблять само это слово, но она улыбнулась и сказала, что не думает, что с ней такое случится, – она не чувствует себя такой уж избитой. После этого она опять повернулась к книге, которую держала перед собой, а я удивился, как эти темно-лиловые заплывшие глаза еще могут читать.

Потом я поднялся наверх, бесцельно бродил по комнатам и снова искал свою тетрадь, но так и не нашел. Я все время думал о том, написал ли я что-нибудь в ней о чуме или нет. Я уже и в сад спускался, пока искал тетрадь, но, казалось, уже давно забыл, что ищу ее. Я вышел на улицу с похожим чувством: я куда-то шел, но вроде бы не совсем бесцельно. Кажется, я все еще полагал, что смогу что-нибудь найти.

На улицах и на пляже нет вчерашнего оживления. Песок влажный, солнце не греет, а застывшее Мраморное море кажется грязным и бесцветным. Закрытые выцветшие зонтики навевают какую-то безысходность, напоминающую о смерти. Казалось, неведомая цивилизация, не сумевшая выжить, не потеряв себя, готовилась быть сметенной безжалостным вихрем далекого, бог знает откуда пришедшего урагана… Я прошел между машин, отдававших собранную за день жару уходившему дню, и дошел до кофейни у пирса. Там я увидел своего давнего приятеля по кварталу: он возмужал, женился, рядом с ним его жена с ребенком, мы поговорили – да, с помощью самых тех ничего не значащих слов…

Он рассказал своей жене, что я один из старейших жителей Дженнет-хисара. В понедельник вечером они встретили Реджепа. Когда приятель спросил меня о Сельме, я не стал говорить, что мы развелись. Потом он вспомнил о приключениях нашей молодости. Вроде того, что мы уплывали на лодке в море и пили до утра. Я, оказывается, обо всем давно забыл. Еще он рассказал, кто здесь из наших; рассказал, кто чем занимается. Говорят, Орхан с Шевкетом приедут через неделю; Шевкет женился, Орхан пишет роман. Он видел их мать. Потом он спросил меня, есть ли у меня ребенок. Спросил и об университете, поговорил о тех, кто уже умер. Почти шепотом добавил: утром здесь напали на какую-то девушку, кто знает, за что ее избили. Это произошло на глазах у всех, средь бела дня. Все смотрели, но никто не вмешался, наши люди теперь научились не вмешиваться, боятся и никогда не спешат на помощь. Потом он сказал, что хотел бы увидеться со мной в Стамбуле, вытащил из кармана визитку и дал мне. Вставая, он заметил, что я смотрю на визитку, и сказал: у него есть мастерская, фабрикой, конечно, еще не назовешь, но все-таки. Они изготавливают тазы, ведра, корзины. Ну конечно, из пластмассы.

На обратном пути домой я зашел в бакалею и купил бутылку ракы. Дома опять напомнил Нильгюн про больницу и сел пить. Нильгюн ответила: «Нет, не поеду». Реджеп все слышал и посмотрел на меня осуждающе. Может, поэтому я не попросил его приготовить мне закуску. Пошел на кухню, приготовил все сам. А потом сел и расслабился, чтобы слова и картинки беспрепятственно мелькали у меня в голове. Подумал, что победа и поражение являются просто словами: во что ты поверишь, то в конце концов и придет к тебе. Знаете, в романах иногда пишут: «Теперь я чувствую, что конец близок». Может быть, в романе у Орхана тоже есть такое предложение. Я не сдвинулся с места, когда Реджеп начал накрывать на стол, и старался не обращать внимания на его укоряющий взгляд. Бабушку привели вниз, когда стемнело, и я спрятал бутылку. Зато Метин, не стесняясь, откровенно выставил на стол свою бутылку и начал пить. Бабушка будто ничего не замечала: казалось, она молилась или вполголоса на что-то жаловалась. Потом Реджеп отвел ее наверх. Мы молчали.

– Давайте вернемся в Стамбул, – сказал Метин. – Прямо сейчас, немедленно!

– Ты же сначала до середины лета тут собирался оставаться, – удивилась Нильгюн.

– Я передумал, – сказал он. Немного помолчал и добавил: – Мне скучно тут, давайте вернемся!

– Они тебе не нравятся? – спросила Нильгюн.

– Кто?

– Твои старые друзья.

– Нильгюн, тебе срочно надо в больницу, как ты этого не понимаешь? – воскликнул Метин. – Я серьезно говорю!

– Но мы же завтра уезжаем, – заметила Нильгюн.

– Я больше не выдержу здесь, – сказал Метин. – Фарук, если хочешь, оставайся здесь. Но дай мне ключ от машины, я отвезу Нильгюн.

– У тебя же прав нет, – сказала Нильгюн.

– Сестричка, ты что, не понимаешь? Тебе надо ехать в больницу! – повторил Метин. – А если что-нибудь случится, что тогда? Фарук ничего не собирается делать, ему все равно. Я поведу машину.

– Ты такой же пьяный, как он, – вздохнула Нильгюн.

– Ты не хочешь ехать? – воскликнул Метин. – Почему ты не хочешь ехать?

– Сегодня вечером мы остаемся здесь, – спокойно сказала Нильгюн.

Они замолчали. Воцарилось долгое молчание. Реджеп, уложив Бабушку, спустился вниз и убирал со стола. Я увидел, что Метин думает о чем-то мучительном. Сжавшись, он задержал дыхание, как в облаке грязной пыли. Потом вдруг расслабился.

– Я сегодня вечером здесь не останусь, – сказал он. Он встал и словно из последних сил поднялся наверх. Скоро он спустился – причесанный, переодетый, и, не сказав ничего, ушел. Мы еще вдыхали запах его лосьона после бритья, а он уже дошел до калитки.

– Что это с ним такое? – спросила Нильгюн. В ответ я прочитал ей бейт[72] из Физули[73], кое-что в нем изменив:

В прекрасную, свежую розу вновь он влюблен,Коль часто алеет лик его и дух возмущен.

Нильгюн засмеялась. Мы замолчали. Казалось, больше не о чем говорить. И в саду стояла невероятная тишина, более глубокая, чем та, что бывает после дождя, и более мрачная. С отвратительным любопытством я разглядывал маску на лице Нильгюн. На нем словно стояли печати лиловыми чернилами. Реджеп ходил на кухню и обратно. Я подумал об истории, о своей потерянной тетради, о многом другом. Все это было невыносимо. Я встал.

– Ладно, братец, иди, конечно, – сказала Нильгюн. – Пройдись немного, развеешься.

Я вовсе не думал об этом, но пошел.

– Береги себя, – сказала Нильгюн мне вслед. – Ты много выпил.

Выходя из калитки, я вспоминал о своей жене. Потом подумал о Физули, о его стремлении испытывать боль. Интересно, поэты дивана[74] могли писать такие стихи мгновенно или они трудились над каждым стихотворением по многу часов, записывая и исправляя? Я размышлял об этом, лишь бы занять себя чем-нибудь, я понял, что не смогу быстро вернуться домой. На улицах было безлюдно, как бывает воскресным вечером, кафе и бары стояли полупустые, а некоторые гирлянды цветных огоньков на деревьях не горели – наверное, из-за вчерашнего урагана. Грязные следы велосипедов, заезжавших в лужи по краям мостовой, чертили на асфальте бессмысленные кривые. Покачиваясь, я дошел до отеля, вспоминая годы, когда я мог ездить на велосипеде, свою молодость, потом опять – жену, размышляя об истории, рассказах, о Нильгюн, которую мне нужно было везти в больницу, и об Эвлии Челеби. В отеле я услышал пошлую музыку и потрескивание флуоресцентной лампы, освещавшей пластмассовую вывеску отеля. Я долго сомневался. Я хотел и преступления, и простодушия. Я удивлялся людям, помешанным на мыслях об ответственности. Как фотографы, которые раздражают вратарей, стоя во время футбольных матчей за воротами, меня раздражало, что мое сознание постоянно пыталось застать меня на месте преступления, а любовь к морали действовала мне на нервы. В конце концов я решил – в больницу поедем утром.

Я вошел в отель через двери-вертушку и, как собака, которая находит кухню по запаху, на слух спустился по лестнице туда, откуда эта музыка раздавалась, бесшумно ступая по коврам, мимо официантов. Открыл какую-то дверь – за столом сидели пьяные туристы, мужчины и женщины, перед ними стояли бутылки, на головах – фески, они что-то кричали. Я понял – это восточная ночь, какие устраивают иностранным туристам в качестве прощального вечера в Турции. На широком возвышении захудалый оркестр издавал металлический грохот. Я узнал у официанта, что танец живота еще не начинался, сел за столик у них за спиной и, смущаясь, попросил ракы.

Вскоре после того, как я выпил первую рюмку, зазвучала подвижная и легкая музыка, я услышал звон бубенчиков и увидел загорелое тело танцовщицы, извивающееся в коническом луче света, бродившего в полутьме, засмотрелся на дрожавшие блестящие подвески ее костюма. Когда она быстро двигалась, казалось, что от ее спины и груди льется свет. Я заволновался.