Сластена - Иэн Макьюэн

Тони».

Я стояла в коридоре, притворялась, будто смотрю в окно, и плакала. К счастью, никто не проходил мимо. Я умылась в туалете, спустилась и хотела забыться в работе. В наших ирландских делах образовался тихий кавардак. Как только я вошла, Чаз Маунт усадил меня с тремя докладными записками, которые он написал утром. Их надо было свести в одну. Суть заключалась в том, что без вести пропал Гелий. По неподтвержденным слухам, его раскрыли и застрелили, но до прошлой ночи нам было доподлинно известно, что это не так. Один из наших сотрудников в Белфасте доложил, что Гелий пришел на условленную встречу и пробыл всего две минуты, сказав только связнику, что заканчивает, что ему противны обе стороны. Наш человек даже не успел нажать на него или что-то посулить — Гелий сразу ушел. Чаз не сомневался, что знает причину. Записки предназначались пятому этажу, в них он резко протестовал против сложившейся практики.

Когда секретного агента признавали далее бесполезным, с ним могли грубо расстаться. Вместо того чтобы позаботиться о нем, как было обещано, снабдить новыми документами, переправить с семьей в другое место и дать денег, секретные службы иногда ограничивались тем, что позволяли врагу убить его. Или создавали такую видимость. Безопаснее, аккуратнее, дешевле и, главное, спокойнее. Такие, по крайней мере, ходили слухи, и картину не украсил сюжет с внедренным агентом Кеннетом Ленноном, который сделал заявление Национальному совету защиты гражданских прав. Он увяз между Временной ИРА и Особым отделом, кого снабжал информацией. Ему стало известно, сказал он, что Особый отдел отказался от него и дал о нем знать другой стороне, а она охотится за ним в Англии. Если боевики до него не доберутся, то сделает это Особый отдел. Он сказал Совету, что жить ему осталось недолго. Через два дня его нашли в Суррее, мертвого, в канаве, с тремя пулями в голове.

— У меня сердце разрывается, — сказал Чаз, когда я дала ему черновой вариант. — Эти люди рискуют всем, мы их выбрасываем, про них узнают. Потом удивляемся, что никого не можем завербовать.

В обеденный перерыв я пошла к телефонной будке на Парк-лейн и позвонила Тому. Хотела сказать ему, чтобы ждал меня завтра. Никто не подошел к телефону, но тогда меня это не встревожило. Мы условились, что я буду звонить в семь часов вечера, обсудим газетные статьи. Значит, тогда ему и скажу. Есть не хотелось, возвращаться в контору тоже, и я меланхолично прогулялась по Гайд-парку. Стоял март, но воздух еще зимний, нарциссами и не пахло. Архитектура голых деревьев четко вырисовывалась на белом небе. Я вспомнила, как приходила сюда с Максом и заставила его поцеловать меня у этого самого дерева. Наверное, Наттинг прав, от меня и в самом деле больше беспокойства, чем я того стою. Я остановилась в подъезде, вынула письмо Тони, еще раз прочла, хотела подумать о нем и опять заплакала. Потом вернулась на работу.

Вторую половину дня я просидела над новым вариантом записки Маунта. За обедом он решил смягчить тон. Он понимал, что на пятом этаже не обрадуются критике снизу и, пожалуй, захотят отомстить. В новом варианте были фразы наподобие «с определенной точки зрения», «есть основания думать, что… притом, что в целом система себя оправдывает». В окончательном варианте не было упоминаний ни о Гелии, ни о погибших агентах, а говорилось только, что с агентами надо обращаться хорошо, обеспечивать их надежными новыми удостоверениями личности, когда закончилась их служба, — дабы легче было набирать других. Закончила я чуть ли не в шесть, спустилась на шатком лифте и попрощалась на выходе с молчаливыми мужчинами, которые перестали, наконец, грозно хмуриться, когда я проходила мимо их поста.

Мне надо было связаться с Томом, мне надо было перечесть письмо Тони. Думать я была не в состоянии, в голове — сумбур. Я вышла из Леконфилд-хауса и направилась было к метро, но тут увидела на другой стороне улицы, в подъезде ночного клуба, фигуру в широкополой шляпе и пальто с поднятым воротником. Я узнала ее сразу. И дождавшись, когда проедут машины, крикнула:

— Шерли, ты меня ждешь?

Она подбежала:

— Стою здесь полчаса. Ты что там так долго делала? Нет-нет, ты не должна мне говорить.

Она поцеловала меня в обе щеки — ага, новая богемная манера. На ней была мягкая коричневая шляпа и пальто, туго перехваченное поясом по сильно похудевшей талии. Лицо с симпатичными веснушками удлинилось, обрисовался красивый костяк — и нежные ямочки под скулами. Какое превращение. Я посмотрела на нее и вспомнила тот укол ревности: Том убедил меня, что ничего между ними нет, но какая-то настороженность сохранилась.

Она взяла меня под руку и повела.

— Они, по крайней мере, открыты. Пойдем. Мне столько надо тебе рассказать.

Мы свернули с Керзон-стрит в переулок, где был маленький паб с интимным бархатно-латунным интерьером — однажды она осудила его как «голубой».

Когда мы уселись с полулитровыми кружками, она сказала:

— Во-первых, извини. Я тогда в «Столпах» не могла с тобой говорить. Мне надо было уйти. Мне тяжело в компаниях.

— Жалко твоего отца.

Она постаралась не выдать чувств, вызванных моим соболезнованием, — я увидела, как по ее горлу прокатился маленький комок.

— Ужасный удар для семьи. Мы все убиты.

— Как это случилось?

— Он вышел на дорогу, почему-то посмотрел не в ту сторону, и его сбил мотоцикл. Прямо перед магазином. Единственное утешение — нам сказали, что он умер мгновенно, ничего не успел понять.

Я сочувствовала ей, и она рассказала, что мать впала в ступор, что семья чуть не рассорилась из-за устройства похорон, что завещания отец не оставил, и непонятно было, как поступить с магазином. Брат-футболист хотел продать его приятелю. Но сейчас магазин работает, распоряжается в нем Шерли, мать поднялась с постели и разговаривает. Шерли пошла к стойке за новым пивом, а вернувшись, заговорила бодрее. Тема была закрыта.

— Я видела, что написали про Тома Хейли. Надо же, какая жопа. Я догадалась, что это связано с тобой.

Я даже не кивнула.

— Жаль, меня к этому не привлекли. Я бы сказала им, что это глупый план.

Я пожала плечами и отпила из кружки — наверное, прячась за ней, пока не придумаю, что ответить.

— Не бойся, я не буду допытываться. Хотела только вот что сказать: хочу подать тебе идею, можешь сразу не отвечать. Ты подумаешь, что я забегаю вперед, но по тому, что я прочла сегодня утром, похоже, что тебя могут вышибить. Если ошибаюсь — чудесно. А если нет, и ты окажешься на улице, иди работать ко мне. То есть со мной. Познакомишься с солнечным Илфордом. Нам будет хорошо вдвоем. Буду платить тебе вдвое больше того, что сейчас получаешь. Узнаешь все на свете о кроватях. Сейчас для бизнеса не самое хорошее время, но койка людям всегда нужна.

Я положила ладонь на ее руку.

— Шерли, ты очень добра. Если понадобится, я хорошо об этом подумаю.

— Это не благотворительность. Если войдешь в курс дела, у меня будет больше времени, чтобы писать. Слушай. Мой роман выставили на аукцион. Заплатили чертову уйму денег. Теперь кто-то купил права на экранизацию. Джули Кристи хочет играть.

— Шерли! Поздравляю! Как он называется?

— «Позорный стул».

А, да. Ведьма — если утонет, невиновна, если не утонет, приговорят к сожжению на костре. Метафора жизни молодой девушки. Я сказала ей, что буду самым лучшим ее читателем. Мы поговорили об этой ее книге и о будущей — из восемнадцатого века, о несчастной любви английского аристократа к актрисе из трущоб. Потом Шерли сказала:

— Так ты и правда с Томом. Поразительно. Счастливица! Ну и ему, конечно, повезло. Я-то макулатуру пишу, а он настоящий, один из лучших. Хорошо, что ему дали премию, но насчет этой странной повестушки у меня сомнения, и сейчас ему, конечно, достается. Но, думаю, никто не верит, что он знал, откуда шли деньги.

— Рада, что ты так думаешь, — сказала я.

Я все время поглядывала на часы на стене позади стойки, прямо за головой Шерли. С Томом мы договорились на семь. У меня оставалось пять минут, чтобы освободиться и найти укромную телефонную будку, но не было энергии, чтобы сделать это тактично. Разговор о кроватях только добавил усталости.

— Мне надо идти, — буркнула я в кружку.

— Сперва выслушай мою теорию, как это попало в прессу.

Я встала и взяла пальто.

— Потом расскажешь.

— А не хочешь узнать, за что меня выгнали? Я думала, у тебя уйма вопросов. — Она встала и преградила мне путь из-за стола.

— Шерли, не сейчас. Мне надо позвонить.

— Может быть, ты когда-нибудь мне скажешь, почему за тобой пустили сторожей. Я не собиралась доносить на подругу. Мне было очень стыдно, что согласилась сначала. Но меня уволили не поэтому. Они умеют намекнуть, за что. И не думай, что у меня паранойя. Не тот университет, не тот выговор, не тот настрой. Другими словами, общая некомпетентность.