Принцесса Ватикана. Роман о Лукреции Борджиа - Кристофер Гортнер

На сей раз мне не удалось удержаться. Я свесилась с седла, и меня вырвало на дорогу. Желудок крутило. Держась одной рукой за седло, а другой прикрывая рот, я в ужасе смотрела на Чезаре: вот-вот он обвинит меня в утаивании чего-то очень для него важного.

Он сидел на своем коне неподвижно, нечеловечески спокойный: как в ту его встречу с папочкой, за которой я скрытно наблюдала. Тогда само его хладнокровие стало оружием, против которого папочка оказался бессилен.

– Ты не спросила, где мы с Хуаном обедали тем вечером, – сказал он наконец. Вытащил из дублета носовой платок красного шелка, протянул мне. Я прижала его к губам, вдохнула запах материи, а он продолжил своим бархатным голосом: – Мы обедали у мамы на Эсквилинском холме.

Мир вокруг меня перевернулся.

– Ты был у Ваноццы? Она…

Он перегнулся в седле, вырвал шелк из моих рук. Сложил его и отер мои губы. Пробормотал, обдавая меня запахом чеснока:

– Она не сказала ни слова. Хотя нет. Постой. – Он сильнее надавил на мои губы, не давая говорить. – Я не закончил. Я знал, что она была у тебя. Я отправил Микелотто наблюдать за Сан-Систо, и он видел, как Ваноцца выходила из ворот. Она была явно расстроена. Еще он видел Пантализею: она вышла и вернулась с бельем и одеялом, словно ты готовилась оставаться там надолго. Мне не нужны были карты матери, чтобы догадаться, что происходит.

– Чезаре…

Он цокнул языком, покачивая головой:

– Нет-нет. Тебе нет нужды извиняться. Я не скажу ни одной душе, хотя ты понимаешь, что рано или поздно отец все узнает. Если твоя тайна выплывет наружу, его планы будут разрушены. Как минимум он уже не сможет утверждать, что ты осталась нетронутой. А в худшем случае Джованни потребует твоего возвращения, и нам придется подчиниться. – Он помолчал. – Это его ребенок?

– Нет. – Слезы жгли мои глаза. – Хуан, он…

Я не могла произнести вслух эти слова.

Его потемневшее лицо говорило, что слова ему и не нужны.

– Ты сказала матери?

Я кивнула, ожидая взрыва ярости, пожеланий, чтобы тело Хуана протащили по улицам. Вместо этого Чезаре послюнил кончик платка, чтобы стереть грязь с моего лица.

– Хуан взял тебя силой. Верно?

Я отпрянула, услышав недоверие в его голосе:

– Ты думаешь, я стала бы тебе врать? – (Он не ответил.) – Чезаре, как ты мог?! – почти взвизгнула я, уже не заботясь, что услышит наша охрана. Да пусть слышит хоть весь Рим!

Он откинулся в седле. Я со злостью выдохнула, собираясь подстегнуть кобылу и умчаться в монастырь, но тут он сказал:

– Я ни на мгновение не думал, что ты солжешь мне. Если ты скажешь, что Хуан сделал это с тобой, значит так оно и было. Я подозревал, что произошло нечто ужасное. Иначе зачем тебе бежать в монастырь, когда мы уехали в Остию?

– А тебе? – возразила я. – Зачем тебе лгать мне? Тебя, похоже, ничто из случившегося не удивляет. – И в этот ужасный момент меня осенило. – Dio mio, неужели тебе сказал сам Хуан?! Хвастался этим?

Одна эта мысль потрясла основы моего существа. Хуан был способен на такое. Я представила, как он, пьяный, дразнит Чезаре перед матерью за ее столом, наслаждается собственной удалью, надеется спровоцировать ссору. Я услышала его слова так, будто его призрак появился рядом со мной. На сей раз ему от меня не будет пощады. Ни малейшей… Я отплатил за все оскорбления, за все те случаи, когда он давал мне понять, что я не заслуживаю имени Борджиа.

А Чезаре за это вполне мог его убить.

Он испугал меня – неожиданно закинул голову и испустил знакомый смешок, окрашенный язвительным остроумием.

– Ты меня оскорбляешь. Если бы он похвастался этим и я надумал отомстить ему за тебя, неужели ты считаешь, что я бы так напортачил? – Он постучал себя по бедру пальцами, одетыми в красный шелк. – Ну скажи. Неужели? Нет, конечно. Потому что ты прекрасно знаешь: если бы это сделал я, – продолжил он ледяным голосом, – то не было бы никаких свидетелей – ни недобитого слуги, ни болтуна-лодочника. Ни тела в Тибре. Хуан просто исчез бы, чего он вполне и заслужил, – забвение без погребения, а не похороны мученика и всеобщая скорбь. Он бы исчез, будто его никогда и не было.

Он отвернулся и хлестнул своего коня. Вдали над Сан-Систо поднималось солнце. Теперь безопасность за монастырскими стенами стала иллюзорной: от того мира, от которого я пыталась бежать хоть на время, невозможно было укрыться даже там.

Опасайся того, кто алчет.

Вспомнив загадочные слова папочки, я окликнула Чезаре.

Он остановился, кинул на меня через плечо взгляд полузакрытых глаз.

– Да?

– Я… я рада, что он мертв, – сказала я, чувствуя отвращение к собственному жестокосердию, вызревшему во мне, к этому вкусу яда на языке. – Я угрожала матери раскрыть правду, если она не убедит папочку отослать Хуана из Рима. Я прокляла Хуана, я желала ему смерти. Я знаю, ты всегда хотел всего лишь защитить меня, а потому прошу тебя, пожалуйста… скажи мне правду. Это навсегда останется между нами. Ты его убил?

Он наклонил голову, будто мои слова позабавили его:

– Увы, нет. Но если бы я знал это, можешь не сомневаться – убил бы.

Часть IV

1498–1500

Зов плоти

Per pianto la mia carne si distilla.

Jacopo Sannazaro

Слезы растворяют плоть.

Якопо Саннадзаро

Глава 26

– Потужьтесь еще раз, моя госпожа, – сказала Пантализея. – Теперь со всей силой.

Она склонилась надо мной, оседлавшей родильный стул. Тело мое болело, чрево разрывалось изнутри. У дверей, словно часовой, застыла сестра Леокадия. Сестра Паулина, монастырская травница, примерившая роль повивальной бабки, стояла на коленях у моих ног. Я набрала в грудь сколько смогла воздуха, напряглась и натужилась. Все мышцы моего тела кричали от боли.

– Не могу, – выдохнула я. – Пожалуйста, не надо больше. Дайте мне умереть.

Я говорила сквозь пропитанное по́том покрывало, поскольку сестра Леокадия настояла, чтобы я прикрыла свой стыд. Только ей, травнице и Пантализее было разрешено помогать при родах. Вчера у меня неожиданно начались схватки, отошли воды, показалась кровь. Теперь, после проведенной в этой душной комнате мучительной ночи, пока существо внутри меня противилось всем попыткам выманить его наружу, я сидела в прилипшей к телу, словно удушающая вторая кожа, сорочке, и мне хотелось выть. Я чувствовала себя обезумевшим, затравленным зверем.

– Вы не умрете. – Сестра Леокадия выпятила свой покрытый бородавками подбородок. – Я вам это запрещаю. Матерь Божья запрещает. Сначала вы родите этого ребенка. Принесете его в этот мир, а потом будем ждать воли Всемогущего. А теперь тужьтесь.

И тут я издала звериный вопль, словно животное на бойне, когда оно понимает, что обречено, – то ли рыдание, то ли визг, полный отчаяния:

– Не могу!

Сестра Леокадия вздрогнула и отошла назад, а сестра Паулина пробормотала:

– Мадонна не должна сосредоточиваться на боли. Думайте о чем-нибудь другом, пусть ваше тело само сделает свою работу.

– Думать о чем-то другом? – Я недоуменно уставилась на нее, потому что никогда еще в такой степени не чувствовала себя пленницей своего тела. – О чем вы предлагаете мне думать?

– О чем угодно, – вставила Пантализея. – Только прекратите бороться с болью.

Сестра Паулина уже снова запустила руки в мои саднящие интимные места, отчего у меня с губ сорвался стон. Я закрыла глаза и попыталась представить себя где-нибудь в другом месте, а не в этой душной комнате, которую уже возненавидела. Я воображала, что у меня выросли крылья и я парю над монастырем, который был для меня клеткой.

Поначалу я чувствовала только пальцы сестры Паулины. Сжав зубы, я перенеслась мыслями еще дальше. Вспомнила, как медленно текло время, вспомнила дни с обязательными церковными службами. Как рос мой живот, пока не достиг таких размеров, что я перестала помещаться в свою одежду. Пантализея тайком совершала вылазки, чтобы купить мне новые платья, и расставляла их, чтобы скрыть ширину талии и подчеркнуть увеличившиеся груди. В одно из таких платьев она зашнуровала меня в тот день, когда курия вызвала меня, чтобы объявить virga intacta, не тронутой мужчиной.

Я сидела перед кардиналами, чинно положив руки на колени и сцепив пальцы. Они бросали похотливые взгляды на холмики моих грудей, а я произносила речь, удивившую даже меня саму своей искренностью. Пантализея ежедневно встречалась с Перотто, которого папочка отрядил доставлять важные новости, и тайком приносила в монастырь письма. Благодаря им я знала, что процедура развода затягивается. Джованни объявил, что супружеские сношения между нами были, и неоднократно, и пожаловался своему родственнику Лодовико Моро в Милане. А тот, не теряя времени, злонамеренно отправил своему послу в Риме, обеспечив таким образом документу огласку на всю Италию, обвинение в том, что у его святейшества имеются иные гнусные мотивы желать разделения меня с мужем. Я задрожала, прочтя это. Ведь однажды Джованни застал меня и Чезаре в объятиях друг друга на вилле возле Пезаро! Но эта попытка опозорить нас только усилила ярость папочки.