Приди и помоги. Мстислав Удалой - Александр Филимонов

Потом, конечно, поехали в город. Во дворце Георгий их всех одаривал тем, что было уж приготовлено. Опять обнимались. Сели за стол.

Мстислав Мстиславич хотя и простил Георгия, но прямо объявил ему, что справедливость восстановит и посадит на владимирском столе Константина. Это было сказано при всех. И Георгий снова удивился этому человеку, который свою удачу, свое благословение Божье тратит не на себя, а на какую-то там справедливость. Что ему Константин? Мстислав Мстиславич сам мог сесть на владимирском золотом столе, присоединить к великокняжеским владениям и Новгород, и Смоленск, и Рязань, и Чернигов — и никто не посмел бы его осудить за это! Наоборот — любая земля приняла бы его с радостью и восторгом, с колокольным звоном и дарами. Неужели есть сила сильнее выгоды и жажды власти? Выходит — есть, приходится в это верить. И теперь, и учитывать это в дальнейшем.

На следующий день состоялось вокняжение Константина. Весь город собрался его приветствовать. Его во Владимире всегда помнили и любили и были рады, что он стал их государем. Георгий же при этом вынужден был присутствовать, Мстиславу Мстиславичу и в голову, наверное, не приходило, что такое торжество справедливости может вызвать в ком-то горькие чувства. Тем более — в бывшем великом князе Георгии Всеволодовиче, ведь он осознал свою неправоту, покаялся и примирился с братом.

После того как Константин поцеловал крест владимирцам, а они — ему, было объявлено о решении участи бывшего государя. Давал ему, Георгию, великий князь Константин — а на самом деле Мстислав Мстиславич — небольшой городок Радилов на Волге. И Георгий Всеволодович кланялся и говорил слова благодарности. Надеяться на что-то большее и нельзя было, ведь еще совсем недавно он не был до конца уверен, что ему оставят жизнь. А тут все-таки город, да позволили взять с собой дружину и достаточно имущества для жизни. Дружина была небольшая, человек сорок, и состояла вся из тех, кто оставались в городе, да тех, кто сумел сдаться в плен у Липицы. Остальные дружинники Георгия в основном все погибли и — малой частью — разбежались кто куда.

Брат Константин, понимая состояние Георгия, посоветовал ему отправляться на следующий же день. В эту пору добраться до Радилова Городца лучше всего было водой — по Клязьме до Оки, а там и до Волги рукой подать. Тут же великий князь распорядился строить ладьи и наседы, и все было приготовлено удивительно быстро. Пока шла подготовка к отъезду, а вернее сказать — к отплытию, Георгий почти все время провел на могиле отца. Горожанам, собравшимся посмотреть, как их бывший князь прощается с дорогим сердцу местом, жаловался на брата Ярослава. Говорил, что Ярослав во всем виноват — подбил на нехорошее дело, но теперь, слава Богу, все закончилось.

На следующее утро, бросив последний взгляд на стены родного города, Георгий Всеволодович с семьей, дружиной и немногочисленными друзьями отбыл к своему новому обиталищу. Среди друзей его находился епископ владимирский Симон, который был обязан Георгию своим саном и не пожелал изменить благотворителю в дни его злополучия.

Князь Ярослав Всеволодович, главный зачинщик войны, убежав от Липицы, никаких угрызений совести не испытывал. В отличие от Георгия ему удалось увести с собой и тем самым спасти от топоров и дубин новгородских более сотни отборных своих дружинников. Так что, пробираясь домой глухими лесными дорогами, он все еще мог считать себя и свою дружину значительной военной силой. Жаль было, конечно, что так нелепо закончилось сражение. Но ничего — будут следом и другие! Жаль было и дорогого шлема — свалился с головы, а поднять его не нашлось времени: если бы бросился поднимать, то как раз угодил бы под ноги пешему новгородскому полку и лежал бы сейчас ободранный и никем не узнанный вместе с тысячами других — сладкой пищей для волков, медведей и воронья хищного.

Потом шлем забылся, забылось и сожаление о нем — понемногу занялась и запылала внутри дикая, сжигающая злоба. Такой он на поле боя не испытывал. Хотелось только одного — убивать. Убивать людей, рубить наотмашь податливое человеческое мясо! Пусть все видят, как он, князь Ярослав, может быть ужасен.

Из-за этой злобы, помутившей его рассудок, Ярослав и потерял свою дружину.

Злоба требовала выхода. Убивать же пока было некого, и он стремился как можно скорее добраться до дому — до своего Переяславля. Там обязательно кто-нибудь попадет под горячую руку, и нестерпимый свирепый жар хоть немного будет утолен. Ярослав гнал и гнал, дружина едва поспевала за ним, и вдруг до него дошло, что многие, отстав, больше его не догоняют. Он понял это, когда менял третьего коня, удушив его непосильным бегом, как и первых двух. Войско стало меньше едва ли не наполовину!

Оставшимся дружинникам он ничего не сказал — притворился, что не заметил. Но чего ему стоило притворство! Волна ненависти хлестнула его огненным бичом, и он так скрипнул зубами, что почувствовал во рту мелкую крошку. Обиднее всего было то, что дружинники, оставившие своего князя, который, можно сказать, спас им жизни, никакого наказания не понесут. И нет у Ярослава теперь над ними власти, и не увидит он их больше никогда.

Он решил, что дорога, по какой они ехали, слишком извилиста, а значит, удлиняет путь до желанной цели. Начал спрямлять, где только возможно. При этом еще добрых десятка два ратников куда-то делись. Заблудились, наверное. И он видел, что среди остальных тоже есть такие, что не прочь немного поплутать вдали от взбесившегося князя.

Тут, на беду, дорога откинулась влево, образуя широкую петлю, огибающую мокрое болото. Оно, может быть, и было проходимо летом, но сейчас лежало налитое водой. Кочки, покрытые слабо зеленеющей весенней травкой, правда, торчали в болоте довольно густо, но это ни о чем не говорило. Темная вода могла скрывать между кочками такие ямы, что все войско вместе с князем туда уйдет, и даже пузырей не останется. Ярослав велел идти через болото. Приказал голосом хриплым, не терпящим возражений.

Из упрямства бросился первым в черную воду, хотя конь пятился, храпел и не желал идти. Смирился, понес хозяина и — вот ведь чудо какое — вынес на другой берег! Ярослав понял, что действительно случилось чудо, когда, выбравшись на твердую дорогу и оглянувшись, увидел, что трое — всего только трое — дружинников, послушавшихся его приказа, завязли, провалились и тонут, тонут! И только один из них мог еще как-то вылезти: он уцепился за кочку, видимо выдернув ноги из стремени, а товарищи на берегу уже вязали кушаки, чтобы ему бросить. Двое других, пронзительно вопя и барахтаясь, вместе с конями быстро и неотвратимо уходили вниз.

Того, что был ближе к берегу, все-таки вытащили. Ярослав, трясясь от бессильного бешенства, смотрел. Едва нашел в себе силы крикнуть остаткам дружины, чтоб, не мешкая, догоняли его. Они же, молча дождавшись, пока над тонущими не сомкнулась и не затихла вода, подсадили мокрого дружинника к кому-то позади седла, развернулись и медленно поехали прочь.

Он даже хотел сначала броситься вдогонку, вытащив меч. Но как ни был взбешен, а ума хватило понять, что после случившегося его зарубят без разговоров, а труп кинут в это же болото — без надлежащего христианского погребения. Каркнув вслед уходящей дружине какую-то бессмысленную угрозу, Ярослав поехал дальше по дороге, заставляя коня все убыстрять и убыстрять бег.

Еще только начинало вечереть, когда стены и пригороды Переяславля показались вдали. Подъехав поближе, он придержал измученного коня: захотелось почему-то войти в город медленным шагом, словно боялся расплескать злобу, переполнявшую его до краев. Но оказалось, что и так придется идти шагом, только своими ногами — его обессиленный конь упал и издох.

Ярослава и самого пошатывало от усталости. Кое-как добрался до ворот, зыркнул на перепуганных сторожей — их сразу будто и не стало, — не спрашивая, отвязал чьего-то коня, переминавшегося тут же, неподалеку. На этом чужом коне и въехал в свой двор.

Челядь, стража, дворцовые — как чувствовали, что лучше не попадаться князю на глаза, — мигом попрятались! Будто никого не обеспокоило, не встревожило, почему князь, недавно ушедший на войну с полками и знаменами, вернулся с войны один и даже без шлема. Ни один не подошел, не спросил, не попытался утешить. Всем своя шкура дороже его чести! Ярослав оглядел пустынный двор, по которому только утки да гуси бродили, переваливаясь.

Гуся, что ли, порешить, подумал он. Но тут же передумал — гусиная шея перерубится мечом как былинка, не доставив руке, жаждущей убийства, никакого удовольствия. Тогда он привязал чужого коня к крыльцовой балясине, вынул меч, выставил ногу для упора — и, торопясь, чтобы не успеть пожалеть животное, ударил лезвием по основанию шеи, сверху вниз — в то место, где кончалась грива. Едва отскочил от плеснувшей крови.